ДЕРЖАВНАЯ РЕВНОСТЬ У
Иностранец в России - фигура столь же почетная, сколь и подозрительная. Перед ним расступаются и начинают суетливо себя оглядывать и смахивать пылинку. Как будто он приехал в Россию делать ревизию. Визит члена ЦК не так потрясал жизнь российского захолустья, как визит члена иностранной делегации. Потому что когда они стояли рядом, у члена ЦК был такой вид, будто он отчитывается перед иностранцем. Тот словно бы приезжал делать ревизию общечеловеческих ценностей, а член ЦК мог предъявить ему только классовые и стеснялся ограниченного ассортимента.
Это отношение к иностранцу как к начальнику над начальниками поддерживалось его мифологической способностью появляться и исчезать неведомо куда. Член ЦК и даже Политбюро все-таки сидел на обозримом месте, хоть и центральном. Он был среди нас, хоть и совсем уже в середине. А иностранец вообще был по ту сторону: он мог к нам добраться, а мы до него не могли. Между нами было волшебно изогнутое пространство, так что он нас мог видеть, а мы его не могли. Мы ползали по двумерной плоскости, вжимаясь в нее телом и взглядом - и вдруг трехмерное существо эту плоскость пересекало. Мелькала его двухмерная проекция: широкая улыбка, прямой взгляд, крепкое рукопожатие, и тут же все исчезало. Немыслимо было заглянуть к нему в тыл, в его домашние обстоятельства, свойские отношения - мы заставали его только в качестве пришельца, посланника иных миров. Так в древности отличали богов от героев: боги приходили и уходили, а герои оставались с людьми. В нашей стране было много героев, но боги появлялись из-за границы.
"Люблю и ненавижу" - такой древней лирической формулой (1) можно определить отношение россиян к иноземцам. Перед ними смущенно закрывали двери, распахнутые для своих, - зато щедро распахивали двери, которые для своих были закрыты. Они не могли съездить в затрапезный Подольск или в пыльные Петушки, на родину бедного Венички, не могли потоптаться в деревенской грязи, но зато перед ними распахивались валютные бары и кремлевские палаты. К иностранцам тянулись, восторгались, расплывались в беззащитных улыбках, - и вдруг, точно поймав себя на чем-то постыдном, суровели, замыкались и уходили в себя. Все признаки болезненной влюбленности, легко переходящей в презрение. Чуточку напускное, но и взаправдашнее. Не хочу тебя, раз ты такой! А какой? Да просто - обходительный, гладкий, ладно скроенный, и вообще - что тебе от меня надо? Знаю я таких: покрутил и бросил. Уматывай отсюда, видеть тебя не хочу.
Такой примерно страстный монолог прокручивался в сердце великой державы. И - мильон терзаний в груди. Вспомним знаменитый эпизод "Горе от ума", когда Чацкий подсматривает сцену: толпа его знатных сородичей окружила безродного французишку из Бордо. И охаживают его, и поют ему комплименты, а за что? только за то, что он французишка. Вот она, Россия, дура беспамятная, польстившаяся на заезжего пустомелю. Но на всякую российскую глупость найдется ведь и российский ум. И тогда Чацкий отходит в сторону и произносит свой монолог о пагубности французика и о том, как хорошо было бы русским, хотя бы в подражание китайцам, научиться премудрому незнанию иноземцев.
Кто в этой сцене более русский? Толпа, восторженно внемлющая французику, или Чацкий, обливающий его презрением? В том-то и дело, что русское - то и другое, и одного без другого нет и быть не может. Если бы не восторг - то откуда взяться презрению? А если бы не презрение - кто бы с такой живостью изобразил нам восторг? Ведь узнаем мы об этом "низкопоклонстве" только от самого Чацкого, которому надо на чем-то выместить свою гражданскую боль, вот и вымещает ее на французике. Как иностранец - так сразу "заныло ретивое". Тайна этого странного сочетания любви и ненависти называется "ревность". Когда мы сильно любим, то кажемся сами себе недостойными предмета своего обожания - вот и начинаем его всячески снижать-унижать, чтобы сохранить к себе уважение. Чтобы сохранить свое "я", подмешиваем к любви презрения.
Странное это чувство - ревность. Если бы не она, то чем бы и мир двигался? Нет, не любовью движется мир, как великодушно полагал Данте: "Любовь, что движет солнце и светила". (2) Была бы на свете одна лишь любовь, все бы светила притянулись друг к другу и сгорели во взаимном пламени. Того хуже, если бы мир двигался одной только ненавистью, одним отталкиванием - все бы частицы разлетелись по разным углам вселенной и осталась бы между ними одна лишь пустота и лютый холод.
Тогда мысль склоняется к двуначалию, к известной эмпедокловой модели (3): дескать, в мире поочередно действуют любовь и ненависть, оттого вселенная то собирается воедино, то снова разделяется. Это уже ближе к истине; в частности, эмпедоклова космическая причина ничем не хуже всех исторических объясняет распад Советского Союза. Сила притяжения собрала его когда-то в одну огромную империю, но когда все сжалось и объединилось до теснейшего предела, стала действовать сила отталкивания - вот и распалась империя, разлетелась на крупные и мелкие частицы от Москвы до самых окраин. Отсюда и эмпедоклово предсказание на будущее, ничуть не хуже ельцинских или солженицынских: что когда эти частицы разлетятся до конца, снова сила притяжения повлечет их навстречу друг другу и объединит в какой-нибудь новой любви, может быть, даже взаимной и добровольной. И уже не просто дружба, а любовь народов воцарится на этой земле, пока дело не дойдет до очередной ненависти.
Моя поправка к эмпедоклововой модели простая: любовь и ненависть - это два слагаемых одного чувства ревности. Ревность превращает любовь в ненависть, а заодно и предотвращает благополучный исход истории, когда народы, распри позабыв, соединились бы в одну счастливую семью. Нет счастья на этой земле, и особенно на той ее шестой части, которая глубоко исстрадалась от своего неутолимо ревнивого характера. Стоит ей возлюбить кого-то, как сейчас же начинает и ревновать. Вот Достоевский провозгласил в "Пушкинской речи", что русский так готов полюбить другие народы, как никто другой полюбить не в силах. "Мы. . . с полною любовью приняли в душу нашу гении чужих наций. . . Я говорю лишь (!) о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено. . ."(4) Тут любовь уже изначально задана в координатах ревности, причем столь утонченной, что кого любим (все народы), к тому и ревнуем (они же). Чтобы, скажем, англичане, которых мы любим, не решили, что французы их способны любить сильнее, чем мы, русские. Ревнуем англичан к французам и, конечно же, французов к англичанам, и все ради всемирно-братского единения с другими народами, к каковому объединению мы больше других народов способны. А до того еще Гоголь, прославляя склонность русских к товариществу, строго заметил, что ни в одной другой земле не бывает таких товарищей, как в нашей земле ("Тарас Бульба"). И горе чужой любви, чужой дружбе, если она посмеет с нашей равняться.
Не оттого ли такой странный, рваный рисунок у российской истории, что ревность - ее господствующая страсть? Ревность эту страну собирала, и она же разваливала. Ревность приводила эту страну к тому, что, готовая полюбить и обнять весь мир, она готова была растерзать его на куски, чтобы никому другому ее любимый не достался.
Ведь кто еще так полюбит и осчастливит мир, у кого такие широкие объятия, такая обильная грудь, такое нежное лоно, от океана до океана, - приди возлюбленный! Приди в мирные объятья. А если нет - пеняй на себя. И нам доступно вероломство. Не я тебе выколю глаза, так найдутся другие, отомстят, каждую мою слезинку выжгут злопамятным клеймом на твоей коже. Будут жечь, пытать, четвертовать, изжарят твое белое тело. Дети твои, больное позднее потомство, рожденное от другой, худосочной, проклянут тебя и развеют твой пепел по нашей широкой равнине. Так в вольном пересказе выглядит стихотворение Блока "Скифы" - крик страшной ревности, от имени России обращенный к Западу. "...Ликуя и скорбя, и обливаясь черной кровью, она глядит, глядит, глядит в тебя, и с ненавистью и с любовью!.." Можно ли точнее передать эту муку ревности, которая проходит через все отношение России к Западу! Неотрывно и завороженно она "глядит, глядит, глядит" на Запад, словно пытаясь его заворожить, передать ему свою любовную засуху, - и обливается черной кровью, которая еще не знает, будет ли она гореть страстью или враждой, будет ли сладко наполнять любимого или отворять ему жилы. "Да, так любить, как любит наша кровь, никто из вас давно не любит! Забыли вы, что в мире есть любовь, которая и жжет, и губит!" Любовь, которая и жжет и губит, - еще одно поэтическое определение ревности.
Иностранцам, бессильным понять загадку этой души, раздвоенной между любовью и ненавистью, достаточно понять одно: это ревнующая душа. Эта душа - само ревнование. И не только Запад ревнует она неведомо к кому, но и себя ревнует к Западу. Напрасно, что ли, Чацкий, вскипел ненавистью к французику - это он ревнует ту самую светскую чернь, которую столь умно презирает. Отчего эти важные люди льнут к пустенькому французу, а не к нему, остроумцу и мудрецу? Отчего это народ уткнулся в телевизоры, слушает рок и смотрит ревю, все западного образца, а не читает взапой своих почвенных пророков? Не эта ли ревнивая досада и тяжкий вздох у наших вологодских и сибирских мудрецов, поучающих свой народ премудрому незнанью иноземцев?
Да и у народа - свой счет к книжникам московским и питерским: зачем известность у кучки западных профессоров они ставят выше доступного вхождения в многомиллионные низы у себя на родине? Почему они пишут для них, а не для нас? Почему норовят съездить к ним, а не к нам? Разные слои общества ревнуют друг друга к Западу - и ревнуют Запад друг к другу. Кого там больше любят? К кому оттуда больше ездят? С кем дольше остаются? Кого туда больше приглашают? Кого вкуснее угощают? Кого больше милуют?
Ревность повсюду такая, что уже не видно и самой любви. Да и была ли она, любовь? Была ли у народа с интеллигенцией когда-нибудь страсть-влечение, трудно сказать, но наверное, что осталась от всего былого одна только ревность. Интеллигенция любит народ за "высшую правду" - и ревнует к ней. Народ ненавидит интеллигенцию за "высокий уровень жизни" - и опять-таки ревнует. Когда любовь трудно отличить от ненависти, это и есть ревность.
Давно уже оставлен наивным девочкам вопрос о том, бывает ли настоящая, чистая, самоотверженная любовь без ревности. Нет, не бывает. Впору поставить другой вопрос: а не бывает ли ревность без любви? И даже без ненависти. Одна тяжелая, безысходная, бесцельная ревность. Когда крестьяне, уже почти переставшие быть колхозниками, поджигают дом крестьянина, почти уже ставшего фермером, - из любви к чему они это делают? Из ненависти к чему? Всякий скажет, что они это делают из зависти. Но что такое зависть, как не ревность сама по себе, уже лишенная и намека на ту любовь, которая когда-то могла ее воодушевлять?
И только ли сейчас родилась эта зависть - или слепая ревность, забывшая про любовь, вела Россию по всей ее новейшей истории, брала приступом Зимний дворец и сгоняла крестьян с возделанных ими земель. Во имя любви к человеку надо уметь его ненавидеть - учила ходячая диалектика Горького-Маяковского. "То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть," - еще раньше проповедовал Некрасов. Вот уж поистине национальный поэт, создавший в своих стихах настоящую энциклопедию русской ревности, начиная от "Зеленого шума", где муж на изменщицу-жену точит острие, и кончая совсем уже острым вопросом, испокон веков ранящим народное сердце: "Кому живется весело, вольготно на Руси?"
А вот национальный мыслитель - Розанов. Читая его рассуждения по еврейскому вопросу - а еврей и был в России иностранец по преимуществу, так сказать, "свое иное" - не стоит удивляться странной смеси в них юдофильства и юдофобства. Так оно и должно было быть: великая ревность одного народа, еще только замыслившего свою всемирную миссию, к другому народу, эту миссию уже выполнившему. Что хорошо у Розанова - так это накал его ревности, за которой чувствуется и настоящая любовь, и настоящая ненависть. То он пишет "Замечательная еврейская песнь", то "Жид на Мойке".(5) Еврейский вопрос у него ставится именно так, что черной кровью обливается сердце, и нет на свете народа более благословенного и более проклятого, чем евреи. Более святого и более мерзкого.
Это и хорошо. От ревности, знаем, никуда нам не деться - но хоть бы не переходила она в тупую и уже почти равнодушную зависть. Была бы в этой ревности любовь - а уж ненависть сама собой приложится.
Апрель 1992
1. Из стихотворения римского поэта Катулла, обращенного к его недоступно-доступной возлюбленной Лесбии.
2. Последний стих "Божественной комедии".
3. Эмпедокл - древнегреческий философ (5-ый век до н.э.), учивший о чередовании "любви" и "вражды" в космической эволюции.
4. Ф.М.Достоевский об искусстве. М., "Искусство", 1973, с.369.
5. Названия розановских статей, которые он предполагал включить в книгу "Юдаизм". См." Опавшие листья", в кн. В. Розанов, "Уединенное", М. Издательство политической литературы, 1990, с. 314. Точное слово для отношения Розанова к евреям нашел А. Синявский: "Он перед ними преклоняется, он им завидует, он к ним - ревнует". А. Синявский. ""Опавшие листья" В. В. Розанова". Париж, "Синтаксис",1982, сс.94-95.