Александр Гаврилов

Первые розановские чтения

Елец, 27—29 сентября 1993

К сожалению, программа чтений, изданные тезисы докладов и собственно состав заседаний оказались лишь едва-едва пересекающимися кругами, что породило химер четырех родов: доклады заявленные, но более не отраженные в реальности никак, заявленные и напечатанные, но не прозвучавшие, не напечатанные, но заявленные и звучавшие, а также только лишь звучавшие.

Из общей массы выделялся доклад Ю. Б. Орлицкого, объявившего при выходе на трибуну, что раз тезисы напечатаны и всем известны, то “можно порезвиться”, слегка сместив акценты выступления.

Но, впрочем, по порядку. 27 сентября, после начальственного приветствия, во время которого окончательно прояснилось, что Розанов действительно “большой писатель”, А. Н. Николюкин — патрон конференции — вновь представил книгу “Мимолетное” за 1915 г. Публикация в журнале “Начала” № 3 за 1992 г. содержит, как оказалось, лишь 2 п. л. из 20. Из всего массива книги докладчик счел необходимым отобрать лишь антиреволюционные высказывания Розанова, неоднократно напоминая слушателям о пророческом их характере. Доклады С. В. Красновой “Елец в жизни и творчестве В. В. Розанова” и Г. П. Климовой “Диалектика елецкого бытия в жизни и творчестве В. В. Розанова” задали тон краеведческой составляющей конференции, впоследствии активно развивавшейся как в докладах, так и в любезно проведенных городских экскурсиях.

Вторая половина дня была целиком отдана на откуп литературоведам, по-разному пытавшимся прочесть “Опавшие листья” и “Уединенное”. В чрезвычайно интересном докладе “Парадоксы “прямого слова” (О жанровом и стилевом своеобразии прозы В. В. Розанова)” И. А. Каргашин, вписав Розанова в сказовую традицию русской литературы, тут же исторг его оттуда, указав на главное отличие: “в прозе Розанова — при соблюдении формальных свойств гоголевского сказа — носитель речи, явленный в произведении, не дистанцирован от автора, прямо выражает авторскую позицию”. Предложен и методологический путь дальнейшего исследования “феномена Розанова” “через Бахтина”, в развитие идей о “двунаправленном слове” и происхождения литературных жанров из “первичных” речевых ситуаций. А. В. Панов (“Эстетическая концепция и художественная практика В. В. Розанова”) сформулировал специфику розановского миросозерцания как “одержимость” своеобразным русским вариантом философии жизни с культом земных радостей и предложил считать три книги прозы как бы практическим вариантом этого теоретического построения. Тему развили доклады Т. В. Филат (“О жанровом полигенезисе “Уединенного”), В. Т. Захаровой (“Уединенное” В. В. Розанова: импрессионизм мысли”). О. К. Крамарь — ее доклад назывался “Читатель в творческом сознании В. В. Розанова” — тонко указала на то, что постоянная война с читателем, которую ведет автор “Уединенного” и “Опавших листьев”, скрывает попытку привлечь внимание этого самого читателя. “Розанов не хочет рабского подчинения читателя литературе так же, как и сам не хочет быть рабом своего читателя”. А. Ф. Гаврилов (“Система авторствования в “Уединенном”) предложил прочтение известной книги как произведения целостного и сюжетного. В связи с этим, автор в ней распадается на три инстанции, по-разному организующие один и тот же текст. Несмотря на оговорку, подчеркивающую, что все три литературные личности не являются масками, но представляют реального Розанова в разные моменты бытия, Е. В. Иванова в своей реплике, завершившей заседание, отечески пожурила молодежь за попытки “прочесть Розанова через Шкловского”, за приемом, текстом, интертекстом и пр. потерять живую личность писателя.

Два заседания 28 сентября строили в широком смысле розановский контекст. О. А. Богатова (“В. В. Розанов и христианство”), несколько неожиданно введя основную посылку: “единственным мыслимым бытием для Розанова является реально существующее”, построила на ней очерк розановской этики в сопоставлении с христианством. Конфликт этических систем докладчик объяснил розановским “общим негативным отношением к идеализму”. А. И. Журавлева рассказала об отношении Розанова к А. М. Бухареву. Доклад был дополнен пространной репликой В. А. Фатеева, акцентировавшего некоторые события биографии церковного писателя и приведшего розановское мнение, согласно которому все идеи Религиозно-философских собраний “вышли из Бухарева”. В. Б. Катаев указал на несомненное знакомство А. П. Чехова с творчеством Розанова и несколько фактов предположительной цитации. В докладе “Розанов и Мережковский” В. А. Фатеев остановился на моментах личного сближения и размежевания “крупнейших писателей и мыслителей-идеалистов начала века”. По мысли докладчика, сближение было обеспечено общей негативной программой и паразитизмом Мережковского, который, как “сейчас выясняется”, “большинство своих идей заимствовал у Розанова”. Ту же тему в несколько ином освещении развивала в одном из интереснейших докладов конференции “Мережковский и Розанов” Е. В. Иванова, анализировавшая пути распространения 3. Н. Гиппиус по Петербургу слухов об обстоятельствах смерти Василия Васильевича. Согласно этой информации, Розанов после причастия попросил изображение Иеговы (!), коего не, нашлось, с нашедшейся же статуей Озириса он совершил некий поразительный и непристойный обряд. Приложением к докладу служил коротенький практикум в духе Шпренгера и Инсисториса по окончательному и достоверному выявлению ведьмовской природы Зинаиды Гиппиус. Изящный и тонкий доклад Р. М. Алейник (“Философия понимания Розанова и Дильтей”) вывел первую книгу философа на передовые рубежи современной философии.

Наконец 29 сентября Розанов существовал в окружении разномастных писателей. Л. В. Жаравина в докладе “Розанов о Гоголе и традиции христианского гуманизма” попыталась не только “защитить писателя от философа, указав на ошибки и парадоксы последнего”, но и вписать обоих в “единый контекст христианского гуманизма”, понятого весьма широко. В. Ш. Кривонос (“Путь” Розанова” и “путь Гоголя”) пошел по гораздо более продуктивному пути, вычленив из розановской авторской мифологии “миф о Гоголе” и описав эту фантастическую фигуру с истинно академической всеохватностью. Гоголь-мертвец, дьявол, леший, властитель мертвых кукол, не способный разглядеть живое, но с легкостью видящий мертвое под любыми покровами, изгоняется из “сакрального круга семьи с “мамочкой” в центре”. Пореволюционные статьи, традиционно считающиеся апологией Гоголя, Кривонос прочитывает в рамках единого гоголевского мифа: обнажились демонические глубины российского нутра, вот почему оказался “прав все-таки этот бес Гоголь”. Параллельно с созданием образа “пути Гоголя” создается и мифологема “пути Розанова”, простого “хорошего человека”, демонизма не ведающего, и даже не смеющегося, но лишь семейно плачущего, как все. Е. К. Созина (“Легенда о Великом инквизиторе” Ф. М. Достоевского в творчестве В. В. Розанова: опыт комментированного прочтения”) в своем докладе использует одну из специфически розановских форм, что органически выливается из основной идеи: Розанов выработал целую систему направлений, развитых затем по частям другими от Ю. Айхенвальда с его имманентной критикой до С. Булгакова с его панрелигиозностью. А. М. Саяпова сопоставила высказывания Розанова и Достоевского о “русской идее”, к сожалению не задавшись вопросом прояснения терминов; А. А. Дякиной (“Домострой Розанова и творчество А. А. Блока”) представилась возможность уравнять концепции любви Вл. Соловьева и В. Розанова, христоборческие интуиции Розанова и блоковское хлыстовство, отношения с Л. Д. Менделеевой и розановскую “семью-храм”. Доклад Т. Я. Гринфельд “Розанов и Пришвин — понимание прекрасного в природе” предварял интереснейшее сообщение Н. П. Дворцовой “Розанов и путь богоискания М. М. Пришвина”, в котором докладчица последовательно продемонстрировала, как в разные периоды жизни личность и идеи Розанова становились точкой притяжения и отталкивания для Пришвина-мыслителя. Доклад Е. А. Яблокова “Лунные” мотивы у В. В. Розанова и А. П. Платонова” вызвал наивысшую степень оживления интереса у сгоняемых на заседания конференции студентов. Услыхав слова “Антисексус”, “гомосексуализм”, “сексуальная перверсия”, которыми докладчик вполне естественно уснащал повествование о прямом влиянии розановских идей на платоновские антиутопии, ученые вьюноши возликовали и обратились в слух, но уже к концу доклада сникли под разговор о том, что в платоновском мире важнее всех не луна и не солнце, а вода. Последнее заседание последнего дня работы завершилось тем самым докладом, с описания которого мы начали наш обзор: долгожданный Ю. Б. Орлицкий поведал собравшимся о стиховой экспансии в литературе рубежа веков, одним из результатов которой стало появление жанра “опавших листьев” как одной из форм “строфической прозы”.

Огромное количество “недоехавших” участников позволило сократить время работы конференции на целый день. Конечно, очень жаль было не услышать докладов В. А. Кошелева (“В. В. Розанов об А. С. Хомякове”), А. В. Чернова (“К типологии русского консерватизма. В. В. Розанов и М. Л. Магницкий”), В. А. Благово (“Соотношение “фрагмента” и “тона” в автобиографической трилогии В. В. Розанова и "Моей исповеди" Н. П. Огарева”). Но есть и горький' привкус у несбывшегося на конференции: не приехал на нее и В. Н. Турбин, заявивший доклад “За что М. М. Бахтин любил В. В. Розанова”. А теперь уже и не расскажет, за что.

Новое литературное обозрение. №5, 1993.