Италия — В. В. Розанову
Вопросы философии. №3, 1991 г.Есть нечто глубоко символичное в том, что первый зарубежный конгресс, посвященный творчеству В. В. Розанова, состоялся именно в Италии, благодарную память о которой сохранила одна из лучших розановских книг — "Итальянские впечатления". Проходил этот конгресс в небольшом итальянском городке Горньяно на берегу живописного озера Лаго ди Гарда с 1 по 4 октября 1990 г. Организатором конгресса был Институт языка и литературы Восточной Европы Миланского университета.
Начало конгресса было необычным. Словно бы вспомнив обещание Розанова: если кто-нибудь вздумает произносить на его похоронах речь, высунуться из гроба и показать ему язык, — главный устроитель конгресса профессор Миланского университета Эридано Баццарелли, открывая заседание, не стал произносить хвалебных речей. "Я не поклонник Розанова, — сразу сказал он, — и, решив два года назад организовать симпозиум, я прежде всего перечитал многое из того, что о нем написано, перечитал его произведения, воспоминания о нем, которые собрал А. -М. Риппелино в своем предисловии к итальянскому переводу "Опавших листьев" (Rozanov V. Foglie cadute. Con un saggio di A.-M.Rippelino. Milano
, 1989.). Что же мы находим здесь? Внешне это был скорее неприятный человек, который при разговоре подплевывал. Писал он в правых и левых изданиях, противореча сам себе. Интересовала его только проблема пола, а был он чуть ли не ханжой. Кроме того, он испытывал животную любовь к России. Очень сомнительным выглядит его отношение к христианству. Итак, я хочу обратиться к моим гостям с вопросом: если справедливы все те обвинения, которые выдвигались в адрес Розанова, зачем и почему мы изучаем его сегодня? Может быть, достаточно того, что мы признаем в нем талантливого литературного критика?"По существу, все три последующих дня работы конгресса стали поиском ответа на этот вопрос. Большинство выступлений на конгрессе группировалось вокруг нескольких основных тем. Так, в ряде докладов рассматривались проблемы специфики художественного метода Розанова, его отношения к различным культурным традициям, в том числе итальянской.
Р. И. Хлодовский (Москва) рассказал об итальянской теме в русской классической литературе, начиная с пушкинских упоминаний об "Италии златой". Поездка в Италию сильно повлияла на мировоззрение Розанова, во многом определила его религиозно-философское миропонимание. Но помимо этого она обратила Розанова к Пушкину, она буквально преобразила его; он вернулся из этой поездки не просто "свободным христианином", но художником, и без книги об Италии не было бы ни "Уединенного", ни "Опавших листьев". Не случайно в одном из последних своих писем Горькому он предлагал переиздать "Итальянские впечатления",
а его последняя книга "Апокалипсис нашего времени" содержит главу "Гоголь и Петрарка": Розанов сын того самого гуманизма, родиной которого была Италия, и не только сын, но и наследник этой традиции, о чем писал он сам во втором коробе "Опавших листьев".Особенностям феномена Розанова, объясняющим противоречия, которые отметил во вступительном слове Э. Баццарелли, посвятил свое выступление П. В. Палиевский. Приводя примеры критических суждений на эту тему, начиная с Вл. Соловьева и кончая К. И. Чуковским, он стремился доказать, что противоречивые "показания" розановского наследия на самом деле выражают разные стороны правды, недоступные и даже невозможные для последовательных идеологов разных направлений, каждый из которых абсолютизирует одну из сторон.
А. Пасквинелли (Милан) остановилась на проблеме художественных открытий Розанова. Живя в эпоху, когда господство классических литературных традиций сменялось авангардом, Розанов, по ее мнению, был соединительным звеном между этими явлениями, несмотря на то, что авангард всячески порицал. Основные розановские темы восходят к классическим, чуть ли не александрийским литературным традициям, видящим в литературе назидание. Розанов же, постоянно подчеркивающий, что он пишет для себя, не для читателя, просто так, тем
самым прерывал эту традицию. Точно так же и в его размышлениях о жизни и смерти было много такого, что звучало как сознательный вызов традиции, а уж в суждениях о проблемах пола Розанов представляется А. Пасквинелли предшественником В. Набокова. Розанов, постоянно ощущавший за своей спиной пушкинскую традицию, своим творчеством открывал путь самым смелым и разнообразным формальным исканиям в современной мировой литературе.В выступлении Л. Шаповаловой (Милан) шла речь о том, как в афоризмах из сборника "Опавшие листья" отражается становление личности Розанова. Розановский стиль, где "да" и "нет" соединены в одном предложении, где автор не стремится представить собственное мировоззрение монолитным, есть то, что сам он называл "рукописностью души". Останавливаясь на различных афоризмах Розанова из этой книги, Л. Шаповалова выделила те из них, которые и сегодня звучат актуально.
Особое внимание на конгрессе привлекла тема "Розанов и Достоевский", которой были посвящены три доклада.
В докладе Н. Каприоли (Милан) "Розанов и "Дневник писателя" Достоевского" речь шла об образе автора в розановских книгах. Этот образ кажется порой ожившим "человеком из подполья", и не только из-за внешней нереспектабельности, но и потому, что этот человек с фамилией булочника не сомневается в своем праве заявить собственное мнение о мире. По мнению Н. Каприоли, главный труд Розанова — его трилогию "Уединенное", "Опавшие листья" и "Мимолетное" — можно прочитать как продолжение "Дневника писателя" Достоевского, который, по воспоминаниям
Э. Голлербаха, был настольной книгой Розанова. Самые глубокие и вдохновенные свои размышления Розанов, как и Достоевский, посвящал обычно событиям будничным, отталкиваясь от которых поднимался к осмыслению духовной истории России.Но были между ними и существенные различия. Достоевский начинал свой Дневник как монолог журналиста, но с 1873 г. этот монолог превратился в диалог. Розанов, напротив, подчеркивал, что не нуждается в собеседнике, что читатели ему не нужны. Достоевского-писателя мы представляем себе сидящим за письменным столом, окруженным газетами и письмами; Розанов, напротив, подчеркивает, что мысли, которые он излагает, приходят к нему то в поезде, то за разбором монет, и записывает он их где попало.
Достоевский всегда обнаруживает чувство стыдливости там, где речь должна идти о его личных чувствах или о его личной жизни; напротив, Розанов в этих вопросах проявляет полную готовность рассказать о себе все. Это различие сказывается и в более отвлеченных темах: к примеру, Достоевский размышляет о смерти всегда как о некоем факте социальной или просто человеческой жизни, не открывая своих собственных эмоций. Розанов, напротив, постоянно подчеркивает, что любое сообщение о смерти будит в нем мысли о собственном конце, что это его личная тема, что смерти он боится и о ней постоянно думает.
Вывод исследовательницы таков: между Розановым и Достоевским — разница по существу. Достоевский — классический русский писатель, для которого слово — это выражение его убеждений и принципов. Розанов уже отравлен тем, что Блок называл "ядом модернизма", его философия ничего не предлагает для изменения мира, поэтому он может позволить себе изменчивость настроений, капризы мысли. Прав был Чехов, заключила свое выступление Н. Каприоли, художнику достаточно поставить вопросы, но, чтобы стать вождем своего времени, надо предлагать и свои ответы на них.
Тему "Достоевский и Розанов" продолжил в своем выступлении М. Йованович (Белград). С его точки зрения, Розанов не зря называл себя продолжателем К. Леонтьева и Достоевского, хотя он во весь голос говорил то, о чем они не смели и догадываться. И в этом смысле Розанов вполне может быть уподоблен парадоксалисту из "Записок из подполья". ("Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что
вы не осмеливались доводить и до половины".)В творчестве Розанова "учеба" у Достоевского скрыта, и в его произведениях много раскавыченных цитат из Достоевского. Известно, что настольной книгой Розанова был "Дневник писателя", но не только он оказал влияние на Розанова. Далее на целом ряде примеров из текстов Розанова и Достоевского М. Йованович показал, как живут в прозе Розанова мысли и ситуации "Записок из подполья", в частности, отметил родство розановского "уединения" и "подполья" Достоевского. По мысли исследователя, этих двух писателей связывает очень многое, в том числе наличие общих врагов — "общественности", "позитивизма", людей "с правилами поведения". Рядом с этими врагами оба чувствовали себя "лишними", "ненужными". На ряде примеров М. Йованович показал, как "цитатность" становилась для Розанова одним из средств самохарактеристики.
С точки зрения Т. Кожевниковой (Милан), Розанова можно назвать "отрицательным героем" русской литературы, и мы можем понять его мировоззрение, только открыв ту связь, которая существует между миром его героев и миром героев Достоевского. Особенно подробно докладчица говорила о юношеском увлечения Розанова Достоевским, результатом которого стала книга "Легенда о Великом Инквизиторе". По мнению Т. Кожевниковой, в Достоевском Розанова интересовал прежде всего путь к Христу и истине, и потому ему принадлежит честь открытия подлинного значения Достоевского-писателя, показавшего религиозную основу личности.
Еще два доклада были посвящены связям Розанова с традициями русской классической литературы. Первый из них принадлежал Ф. Малковати (Милан), выразившему свое несогласие с распространенным мнением, что Розанов не понимал Гоголя; напротив, в его суждениях обнаруживается большая критическая зоркость. Розанов писал свои статьи
о Гоголе в ту пору (90-е годы XIX века), когда многие критиковали Гоголя за отсутствие идеалов. Позиция Розанова в этом вопросе была внутренне полемичной прежде всего по отношению к Аполлону Григорьеву, считавшему, что все писатели вышли из Гоголя. Споря с ним, Розанов называет Гоголя творцом внешних форм и создателем мертвых людей. Статьи о Гоголе имели для Розанова не только литературное, но и экзистенциальное значение. Хотя всю жизнь он "боролся" с Гоголем, именно Розанов точно назвал основные темы писателя: смерть, гротеск и проблема пола. От этих гоголевских проблем инстинктивно стремился убежать Розанов, делая вид, что той реальности, которую изображает Гоголь, нет, а если она и есть, то он ее не хочет знать. И только после 1917 г. в "Апокалипсисе нашего времени" Розанов признал правоту Гоголя и ту реальность, которую он изображал.В докладе Р. Рисалити (Пиза) говорилось о внутренней противоречивости отношения Розанова к Некрасову. Стихотворение Некрасова "До сумерек" из цикла "О погоде" сочувственно цитируется в книге Розанова "Легенда о Великом Инквизиторе", рассказ об избитой заезженной кляче вызывает жалость и у Розанова; он как бы стоит здесь на стороне Некрасова и революционной демократии В статье, написанной в 1902 г., в связи с 25-летием со дня смерти Некрасова, Розанов отметил, что Некрасов - кумир целого поколения и об этом нельзя забывать. Возвращаясь к вопросу о том, кто выше — Некрасов или Пушкин, Розанов подчеркивал, что в стихах Некрасова, как и в стихах Пушкина, есть не только политика и гражданственность, но и лирика, выражающая общечеловеческие чувства — любовь к матери, к женщине и т. п. Вновь обращаясь к Некрасову в "Уединенном", Розанов повторил, что, по его мнению, две десятых стихов Некрасова останутся в поэзии навсегда. Последний раз о Некрасове упоминается на страницах "Апокалипсиса нашего времени", где, признавая, что некоторые его стихи никогда не умрут, Розанов тем не менее называет его "обманщиком целого поколения".
В целом ряде докладов, прозвучавших на конференции, обсуждалась проблема "Розанов и его современники".
Два доклада были посвящены теме "Розанов и К. Леонтьев". П. Манфреди (Милан) отмечала, что общим для этих мыслителей было прежде всего отношение к наследству 60-х годов, хотя здесь и были различные оттенки. Розанов не соглашался с шестидесятниками в том, чтобы считать счастье целью человека; цель и смысл человеческой жизни он видел в осознании ее религиозного назначения. Кроме того, шестидесятники, с его точки зрения, не видели уникальности человеческой личности, для
них главным был человек общественный. Леонтьев же вообще отказывался от понятия "счастье". Шестидесятники были для него звеном более обшей цепи, скрепленной верой в цивилизацию и прогресс как в цель человеческого существования, верой в то, что единственно возможный путь развития для России — путь сближения с Европой. Между тем и Розанов и Леонтьев были убеждены, что все в России связано с монархией, на ней все держится. Оба философа утверждали в своих произведениях, что древо жизни выше древа познания, хотя древо жизни и иссыхает в современном мире. Отсюда тяготение и любовь Леонтьева к Востоку, отсюда же интерес Розанова к дохристианским верованиям, к иудаизму, к Египту. Хотя Леонтьев заставил себя принять христианство, как он выражался, из "трансцендентального эгоизма", Розанов считал его язычником по натуре. И в своих зрелых произведениях Розанов шел по пути Леонтьева-язычника, обнаруживая при этом исключительный радикализм; в отрицании христианства и превознесении жизненного начала он был продолжателем и наследником Леонтьева.В докладе А. Иванова (Удине) "Отречение Розанова" отмечалось, что при сопоставлении Розанова и Леонтьева заметны в первую очередь отличия, Внешность Розанова придавала ему сходство с мещанином, в то время как Леонтьев выглядел настоящим русским барином. Отличались их вкусы: если Розанов ненавидел "юбочника" Вронского, то Леонтьев, напротив, восхищался этим блестящим офицером. В понимании жизни и истории Леонтьев руководствовался эстетическим критерием, любил во всем форму, по складу ума он был теоретиком, которого мало интересовали конкретные подробности, составлявшие главное для Розанова. И тем не менее оба они очень тянулись друг к другу. Но, высоко ценя Леонтьева в пору их переписки, Розанов едва ли принимал всерьез его мрачные исторические прогнозы. Вряд ли ценил он их и в период своего сотрудничества с А. С. Сувориным, во время дружбы с Мережковскими, ознаменованной созданием "Религиозно-философских собраний", упрочивших репутацию Розанова. Только скандал вокруг розановских статей
по делу Бейлиса и последовавшее вслед за тем исключение из Религиозно-философского общества, а потом — революция 1917 года, заставившая Розанова на себе узнать, что такое нужда, помогли по-настоящему оценить эти прогнозы. Все, что писал Розанов в эти годы, — по существу признание правоты Леонтьева, предостерегавшего, что народ, над которым не занесен государственный бич, способен на любые жестокости. Это и стало темой розановского "Апокалипсиса нашего времени".Об отношениях Розанова и Вл. Соловьева шла речь в выступлении Г. Скьяфино (Милан). Известно, что Розанов не любил Соловьева, которого считал "шестидесятником", то есть позитивистом в своей основе. Докладчица отмечала, что сам Розанов принадлежал к иному направлению, вышедшему на арену в 80-е годы. Далее докладчица подробно остановилась на метафизической стороне концепции христианства, нашедшей отражение в книге Розанова "Темный лик".
Доклад А. Докукиной (Генуя) "Розанов и Чуковский" касался многолетних литературных отношений этих писателей, выразившихся в ряде статей. В жанре газетного отчета о лекции Чуковского Розанов сумел, по мнению А. Докукиной, дать "лучший по внутренней динамичности и психологическим оттенкам" портрет Чуковского. Уловив тот холодный профессионализм, который стоял за внешне обличительной и горячей лекцией Чуковского, Розанов тем не менее приметил и то плодотворное, что присутствовало в деятельности Чуковского: нежелание идти проторенными путями, примыкать к литературным партиям.
Отношение Чуковского к Розанову, с точки зрения докладчицы, куда менее ясно, и она возлагает большие надежды на то, что публикация дневников Чуковского, объявленная издательством "Советский писатель", поможет его прояснить. Наименее ясными представляются ей мотивы, заставившие Чуковского написать открытое письмо Розанову в неприятном и шутовском снисходительном тоне, явно не соответствовавшем той заинтересованности, которую вызывал Розанов у Чуковского.
Особую страницу в этих отношениях составил обмен мнениями о творчестве Уитмена, страстным пропагандистом которого выступал Чуковский, по ироническому замечанию Розанова, "усиленно впихивающий его в русскую литературу". Заблуждение Чуковского Розанов видел в том, что он "универсализм проституционности принимает за универсализм демократии". На эту заметку, чувствительно задевшую Чуковского, он ответил уже после смерти Розанова в предисловии к изданию книги об Уитмене в 1919 г.
Теме "Розанов и Горький" был посвящен доклад А. А. Ниновой (Ленинград), где отмечалась важность отдельных автохарактеристик Розанова из его писем Горькому и глубина его суждений о Горьком. "Несвоевременным человеком" назвал Горький Розанова, и цикл статей Горького "Несвоевременные мысли" был, по сути, розановским циклом, так как он звучал столь же еретически по отношению к "церкви" Горького — партии большевиков, как статьи Розанова по отношению к церкви православной. В "Несвоевременных мыслях" Горький развернул многие из тем розановского "Апокалипсиса нашего времени", хотя и под иным углом зрения.
Л. А. Нинова (Ленинград), обращаясь к публицистике Розанова, подчеркнула, что Розанов не был сторонником свободы слова. Но он был абсолютно искренен в своем консерватизме и потому так ревниво переживал успехи либеральной печати. Розанов был прав, отмечая, что царизм не умеет себя защитить: единственный его шанс заключался в умеренном
реформизме, но монархия не способна была его использовать. Напротив, все свои силы она направляла на борьбу с революцией, и потому судьба либеральной прессы была такой незавидной. Что касается Розанова, то он был прежде всего литератором с острым зрением, и не надо видеть в нем только политика. В литературе Розанов был и остался только изгнанником, которому до сих пор не нашлось места в сегодняшней культуре.Н. Каухчашвили (Бергамо) обратила внимание на то, что творчество Розанова надо изучать в целостном контексте русской литературы и культуры XX века. Г. П. Федотов в своей книге о русских святых писал, что в России допускался один вид обличении высшей власти — критика юродивых. И когда профессор Риппелино называет Розанова юродивым, возможно, он и имеет в
виду связь Розанова с определенной национальной русской традицией. Вообще многие явления духовной жизни XX века оказываются глубоко внутренне связанными между собою. Например, занятия Флоренского в 1922 г. "заумным" языком, в результате которых он пришел к выводу о связи внешнего и внутреннего слоев языка, необходимости углубления и расширения понятия "зауми", перекликаются с тем, о чем писал О. Мандельштам в статье "О собеседнике". Кроме того, лингвистические открытия Флоренского и Мандельштама во многом предвосхищают современную герменевтику. Розанов — великий мастер слова, и его искания родственны исканиям О. Мандельштама, во многом он шел по тому же пути, что и Белый и Флоренский.Среди ряда феноменов и событий отечественной культуры этого периода, которые помогают лучше понять особенности философии Розанова, в докладе была выделена московская математическая школа, сыгравшая большую роль в развитии философии в России. Одним из создателей этой школы был отец Андрея Белого Н. В. Бугаев, аритмологические идеи которого впоследствии нашли выражение в Симфониях А. Белого. Эти идеи, в основе которых лежит представление о прерывности как источнике всякого развития, приложимы и к философии Розанова, художественный метод которого также основан на прерывности, фрагментарности. Идеи антиномичности познания, развивавшиеся Н. В. Бугаевым и его учеником П. А. Флоренским, дают ключ и к художественному творчеству Розанова.
Е. В. Иванова (Москва) подробно остановилась на истории выхода Розанова из Религиозно-философского общества. У нас почему-то утвердилось мнение, что Розанова исключили из Религиозно-философского общества, в то время как на самом деле этого не удалось сделать несмотря на все старания. Розанов добровольно покинул общество, о чем свидетельствует изданная стенограмма заседания. Относительно исключения существовала версия, изложенная в воспоминаниях Н. В. Розановой: эта акция была якобы осуществлена Мережковским под давлением масонов. Используя опубликованные недавно новые материалы, в частности, материалы архива Мережковских, Философова и А. Н. Чеботаревской, где сохранилась соответствующая переписка, Е. В. Иванова отметила необходимость глубже понять причины, заставлявшие протестовать против этого исключения таких общественных деятелей, как Вяч. Иванов, П. Б. Струве и др.
В более общем виде проблему отношений с современниками ставил доклад С. И. Бэлзы (Москва) "Розанов и читатель", где обращалось внимание на изначальное противоречие, заложенное в феномене Розанова: существуя в "галактике Гуттенберга", он тем не менее всей своей деятельностью как бы отрицал ее. И потому его отношения с читателем строились совершенно особым образом. Розанов хотел, чтобы читатель "проснулся", чтобы он самостоятельно искал ответы на вопросы, которые мучают писателя, чтобы эти вопросы задели и его за живое. В книгах Розанова часты высказывания, которые звучат как издевательство над читателем. И есть читатель, которого Розанов ненавидит, это — тот, кто ждет от него поучений. Для Розанова всегда лучше видеть в читателе активного врага, чем сонного и послушного друга. Розанова надо, утверждал С. Бэлза, судить в соответствии с пушкинским заветом — по законам, им самим над собой признаваемым. Поэтому необходимо понять, что Розанов хотел быть заодно с читателем, но не стесняя его и не подавляя, а идя с ним рядом и беседуя на равных. В этом смысл розановского завета: если кто будет любить меня после смерти — пусть об этом промолчит. И потому С. Бэлза закончил свое выступление цитатой из "Гамлета": "дальнейшее — молчание..."
Своеобразным продолжением темы "Розанов и современники" стал доклад Б. М. Сарнова (Москва) "Розанов и антироман", где речь шла уже о судьбе Розанова в советской литературе. Б. Сарнов начал свое выступление цитатой из Вал. Катаева (которого он назвал "лидером советского антиромана"), где выражено восхищение тем, с какой смелостью Розанов позволял себе писать именно так, как хотел, без оглядки на устоявшиеся литературные формы. Разрозненность, фрагментарность уже Толстой осознавал как некую особую художественную форму. Достоевский также по-своему восставал против литературной формы, и его "Дневник писателя" был попыткой создания нового типа публицистики. Но ни Толстой, ни Достоевский не решились узаконить отрывочность и фрагментарность как самостоятельную форму, сделал это именно Розанов. Современники не оценили новизну художественных средств, использованных в "Уединенном", но на самом деле — это новый путь в литературе. Многое, что появилось после Розанова в прозе, так или иначе связано с его художественными открытиями. По мнению Б. Сарнова, из Розанова вышла целая школа антиромана, куда он включает "Четвертую прозу" О. Мандельштама, и сочинения Горького 20-х годов, ранние романы В. Шкловского, такие как "Сентиментальное путешествие", "Zoo", "Гамбургский счет", и Ю. Олешу с его "Ни дня без строчки". Влияние Розанова Б. Сарнов видит и в ряде произведений М. Зощенко, таких как "Перед заходом солнца" и "Письма к писателям".
Не все выступления, прозвучавшие на конференции, могут быть подведены под определенные рубрики. Например, особняком стоял доклад М. К. Лопец (Милан) "Розанов и изобразительное искусство", сопровождавшийся демонстрацией слайдов и снимков с картин, о которых писал Розанов. Докладчица рассказала о сотрудничестве Розанова в журнале "Мир искусства", продолжавшемся почти
шесть лет (1899-1904). По воспоминаниям И. Грабаря, Розанов был постоянным посетителем редакции, редкий день его не встречали там между четырьмя и пятью часами. Посещения редакционных сред, постоянные беседы с художниками не прошли бесследно для Розанова; из всех литераторов — сотрудников журнала "Мир искусства" он оказался самым близким к художникам, среди которых он особенно выделял Бакста и А. Бенуа. Иначе и не могло быть: ведь в основе изобразительного искусства лежат зрительные восприятия, занимавшие существенное место в роэановском видении мира. Первые статьи Розанова посвящены изображениям Бога в различных религиях, позднее в "Мире искусства" Розанов напечатал ряд статей о скульптурных произведениях и картинах. В пластических искусствах он более всего ценил запечатленное в творении мгновение жизни, никогда не повторяющееся. Таким же запечатленным мгновением живой человеческой мысли был и литературный язык Розанова, тесно связанный с его искусствоведческими работами, опубликованными на страницах журнала "Мир искусства".Ж. Нива (Женева) остановился на отношении Розанова к еврейскому вопросу. По мнению Ж. Нива, Розанов принадлежит к числу европейских "истерических антисемитов" от Достоевского до Леона Блуа. В XIX веке антисемитизм выступает, отметил докладчик, в новом качестве. Евреи эмансипируются от общин и начинают играть важную роль в развитии капитализма, наступает эпоха, когда, как писал Достоевский, Ротшильд становится кумиром. Тогда и возникает еврейский вопрос. Ж. Нива резко отрицательно отозвался о книге Розанова "Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови" (Пб., 1914). Касаясь общего стиля книги, Ж. Нива заметил, что в ней Розанов изменил своей поэтике, потому что стремится постигнуть не единичное, а обобщать, делать выводы. Но в чем-то Розанов остается и верен себе. Общеизвестно, какую роль в интересах Розанова играл пол, и поскольку Розанов считал, что у еврейства в центре религии пол и деторождение, то он отдавал предпочтение иудаизму перед "бесполым" христианством.
Заключая свое выступление, Ж. Нива подчеркнул, что Розанов как писатель все время испытывал потребность в жертве, искал ее и, найдя, мучил. Временами такой жертвой становился для него еврей. Все это, по мнению докладчика, делает Розанова философом-антигуманистом.
П. Каццоло (Болонья) в своем выступлении "Комментарии к "Апокалипсису нашего времени" В. Розанова" проанализировал повторяющиеся на страницах этого произведения антиномии "холод-голод" и "солнце-жизнь". Он сделал краткий обзор работ, посвященных этому произведению Розанова, и особо остановился на работах Д. Мирского, Ло Гатто, Л. Ганчикова, А. -М. Риппелино и Ж. Нива. Прослеживая развитие тем "холод-голод" и "солнце-жизнь" в "Апокалипсисе", докладчик обратил внимание на то, что при всем бытовом и конкретном характере, которым обладали жалобы Розанова на нужду и холод в голодной и разрушенной России тех лет, за этими мольбами ощутима и определенная литературная традиция, восходящая к Н. Лескову и Достоевскому. П. Каццоло пришел к выводу, что солнце для Розанова было не только источником тепла, согревающего человека, но и символом животворного плодородия, противостоящего христианскому аскетизму "людей лунного света". Даже уход Розанова в конце жизни в Сергиев Посад, с точки зрения докладчика, не был вызван стремлением к
отречению от мира, а стал проявлением розановского жизнелюбия: ведь преподобный Сергий, покровитель Сергиева Посада, был не только христианским аскетом, но и благословлял русских князей на борьбу с ордами Мамая. И потому, считает П. Каццоло, в Сергиев Посад Розанов стремился не для того, чтобы окончить там свои дни, а для того, чтобы начать там новую жизнь в соответствии с традициями своей Родины.Может быть, самым необычным на конференции был доклад русистки из Индии К. Сахни "Белка в колесе. Споры В. Розанова с христианством (духовное и телесное). Взгляд с Востока". Перечислив все "спорные" стороны творчества Розанова - противоречивость, способность свободно обсуждать "запретные" темы, которые не отваживался до него поднимать никто, — К. Сахни отметила, что это не казалось бы еретическим человеку, воспитанному в философских традициях Востока. Напротив, восточного человека озадачивают многие стороны христианского воззрения на мир, которые диаметрально расходятся с восточным. В Индии нет монотеистических религий, ее традиционное мировосприятие понимает истину широко, как результат духовного опыта каждой отдельной личности ("сколько голов, столько умов"). Мир воспринимается циклически, и человек — лишь часть космоса, а не вершина творения. Такие понятия христианства, как первородный грех, соблазн познания, стыд наготы, просто непонятны индусу. Поэтому Розанов, смело вторгавшийся в эти запретные области и обсуждавший то, что якобы обсуждению не подлежит, более понятен в Индии, чем тот Розанов, который затем возвращается в лоно христианской культуры, как ребенок, совершивший дурной поступок. Розановские экскурсы в область дохристианских религий, так называемых религий "человеческого младенчества", понятны: жизнь ставила вопросы, ответы на которые он не находил в христианстве. Но как христианин, как человек, воспитанный христианской культурой, он чувствовал свою обязанность сообразоваться с христианскими нормами морали.
В. Сукач (Москва) горячо поддержал мысль К. Сахни, что философия Розанова несовместима с европейскими параметрами оценок, что ее надо оценивать в особой системе координат. Затем он рассказал о конкретных обстоятельствах перехода Розанова в консервативный лагерь.
Вкратце охарактеризовав историю послевоенных изданий сочинений В. Розанова, И. Шютц (Регенсбург) отметил, что, по сложившейся традиции, его принято рассматривать прежде всего как философа. Но в Розанове мы находим и очень глубокого и своеобразного филолога, достаточно обратить внимание на его неповторимую пунктуацию, на обилие в его книгах курсивов и других приемов, с помощью которых он пытался печатный текст приблизить к устной речи. Это было его "восстанием на Гуттенберга", пытающегося живую человеческую мысль обратить в мертвую букву. Розанов часто пишет одно, и тут же в скобках заключает то,
что этому противоречит, или, напротив, в скобках помещает то, с чем спорит. Этим он закрепляет многообразие человеческой мысли вообще, внутреннюю противоречивость и многосоставность любой мысли. Поэтому, заключил оратор, Розанова надо ввести в круг интересов тех, кто занимается проблемой европейского мышления вообще.М. Сосницкая (Милан) построила свое выступление в форме диалога с Розановым, где предлагала свой ответ на некоторые вопросы, поставленные в книгах Розанова. Вот почему ее выступление носило название "Контрапункт с философом". Диалог выявлял ту остроту, которой обладают розановские мысли сегодня, особенно его мысли о судьбе России, о печати, о Французской революции, словно бы специально обращенные к сегодняшнему дню.
В последний день работы конгресса состоялась дискуссия по выслушанным докладам. Подводя итоги, П. Каццоло подчеркнул, что эти дни помогли всем участникам погрузиться в атмосферу творчества Розанова, более глубоко понять и оценить своеобразного русского мыслителя, а это само по себе достаточно плодотворно.
