А.Колодин

"ЗАДУМЧИВЫЙ СТРАННИК"

"На мне и грязь хороша, потому что это — я". Такое мог написать только один человек — Василий Васильевич Розанов, крупный русский писатель, философ, религиозный мыслитель. Далеко не каждому это имя что-то говорит, хотя еще при жизни своей В.В.Розанов шокировал и раздражал современников. Это имя было окружено густой атмосферой сенсационности и скандала, а затем замалчивалось в течение десятилетий, и первый сборник В.В.Розанова "Мысли о литературе" за годы советской власти был издан только в 1989 году в издательстве "Современник" тиражом в 50 тыс. экземпляров, и массовый читатель теперь сможет судить о литературных взглядах этого странного человека, осмелившегося заявить: “Литературу я чувствую, как штаны; также близко и вообще "как свое". Их бережешь, ценишь” всегда в них" (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться?"
Именно бесцеремонность с литературными и историческими фактами так раздражала современников Розанова. Он писал "во всех направлениях", подчеркнуто игнорируя политические и прочие пристрастия изданий и отзывы о себе. "С выпученными глазами и облизывающийся — вот я. Некрасиво? Что делать", — читаем во втором коробе "Опавших листьев", включениях в сборник (стр.133).
Кем же был этот человек? Быть может, литературным скоморохом, щеголявшим постоянными переменами декораций? Или актером, надевающим маску за маской, каждой из которых владеет одинаково хорошо? В воспоминаниях современников он предстает невзрачным гимназическим учителем из захолустья, в стальных очках, с козлиной бородкой и в помятых брюках, который лучше всего чувствует себя в компании жены и детей, и в кухонном чаду своей мещанской квартиры.
Но современники обычно не способны увидеть в живущем рядом его великое предназначение, преследуют за неординарность и непохожесть, загоняют на Голгофу. Тем более, что Розанов был пугалом для здравомыслящей буржуазии. Так как имел неслыханный талант к провокации, скандалу, политической и эротической бестактности и выглядел циничным юродивым и позером. Однако, и Розанов не видел в окружающей его жизни ничего для себя интересного и признался как-то, что из всей действительности любил только книги.
Насколько искренним был он в этом признании, каждый сможет судить теперь сам, поворошив хотя бы его "Опавшие листья", где найдет много мыслей, изумительных по глубине и свежести. Розанов никого нигде не поучает, не плетет паутины целостных мировоззрений и не стремится поймать в нее читателя. Поэтому его излюбленная манера письма — фиксация словно ненароком оброненных мыслей. А чтобы это подчеркнуть, даже пометки ставит характерные: "на ходу", "на прогулке в лесу", "за шашками с детьми" и т.д.
Зинаида Гиппиус назвала Розанова "задумчивым странником", и это, пожалуй, лучше всего характеризует писателя, столь непохожего на всех остальных. Он был именно духовным странником, всячески стремившимся не связывать свою мысль литературными пристрастиями, а тем более — политическими направлениями. "Нужно разрушить политику, — пишет он. — Нужно создать аполитичность... Как возможно это сделать? Перепутать все политические идеи... Сделать "красное — желтым", "белое — зеленым", — "разбить все яйца и сделать яичницу". (стр.344).
Эту "яичницу" Розанова в литературе не смогли "переварить" ни "правые", ни "левые". Его упрекали в "двурушничестве", в политическом приспособленчестве, равнодушии ("наплевать"), безнравственности. П.Струве назвал Розанова "мора-льно невменяемым" человеком, а Н.Бердяев — "гениальным филистером", который ценит свою кухонную книжечку выше всех писем Тургенева к Полине Виардо.
Сам же Василий Васильевич объяснял свою литературную "позицию" с присущей ему откровенностью: “Лучшее в моей литературной деятельности — что десять человек кормились около нее. Это определенное и твердое. А мысли?" — тут же он спрашивает самого себя и тут же по-розановски отвечает: Что же такое мысли... Мысли бывают разные".
Поэтому разным предстает перед читателем и В.В.Розанов, постоянно оставлявший за собой право на "перемену мест" в литературе, чтобы с гениальной непосредственностью встретить каждую новую мысль, очароваться ею, рассмотреть все ее грани, и все краски. Отсюда и "разноцветная душа" Розанова, по образному выражению М.Горького. Но отсюда и подчеркнутая бравада, ерничество, сознательное и бессознательное искажение фактов, глумление над общепринятыми нормами и догмами. Поэтому и невозможно привести взгляды В.В.Розанова в какую-то систему, пусть даже открытую и изменяющуюся, но с твердыми "да" и вполне определенными "нет". Да и сам Розанов не только не смог бы подстроить свои взгляды под определенную концепцию, но и всячески стремился этого избежать.
Правда, перед смертью он составил подробный план издания своих сочинений в 50-ти томах, но этому плану не суждено было осуществиться.
Умер Розанов в Сергиевском Посаде от голода, холода и истощения в нетопленном помещении, оказавшись под конец жизни в еще большей нищете, чем в детстве. "Максимушка, — писал он Горькому в конце 1917 года, — спаси меня от последнего отчаяния. Квартира не топлена и дров нету, дочки смотрят на последний кусочек сахару около холодного самовара, жена лежит полупарализованная и смотрит тускло на меня..." (стр. 523).
Нет, не прокормила литература Розанова и его семью. Похоронили Василия Васильевича на кладбище Черниговского скита вблизи Троице-Сергиевой лавры. В 1923 году кладбище было срыто, и даже священники не помнили имени одного из наиболее религиозных писателей России.
Правда, не было у Розанова священного трепета перед христианским догматизмом. Искра Божья никогда не угасала в его душе, и Розанов, будучи глубоко религиозным человеком, называл христианство "религией мертвых", а самих христиан — "людьми лунного света". Он хотел "дополнить" христианский аскетизм эротическими божествами Востока, что вызывало естественный протест не только среди церковников, но и всей русской интеллигенции. Но Розанову ближе был Ветхий., чем Новый, Завет, с его библейскими патриархами, тучными стадами и пышными женами. Он пытался их объединить в одно учение, словно забывая о невозможности этого. "Церковь сказала "нет", — запишет он позднее в "Опавших листьях". — Я ей показал кукиш с маслом. Вот вся моя литература". (стр.493).
В этих словах — "ключ" к разгадке "тайны" Розанова, который не только к литературе, но и к жизни вообще подходил с мерками религиозности и мучился тем, что его религиозность не совпадает с ортодоксальной.
Уже в книге "Легенда о Великом инквизиторе Ф.М.Достоевского", которая до сих пор считается поворотным пунктом в истолковании произведений автора "Братьев Карамазовых", Розанов выразил свое отношение к христианству. И к Достоевскому, в которого вчитывался всю жизнь и которого любил, как никакого другого писателя.
"Легенда о Великом инквизиторе Ф.М.Достоевского" тоже включена в указанный выше сборник статей с приложением двух этюдов о Гоголе. Розанов постоянно противопоставляет этих двух писателей. И насколько различны оценки их творчества! Если Достоевский для него — "гибкий, диалектический гений", то на Гоголя Розанов обрушивает целый шквал ненависти и презрения, который может быть обращен только на что-то очень близкое, пережитое, интимное. "Никогда не было более страшного человека", — пишет он в "Опавших листьях". Он обвиняет Гоголя в некрофилии: целый пансион покойниц и все молоденьких и хорошеньких вывел Гоголь в своих произведениях "Откуда эта беспредельная злоба?"" — спрашивает Розанов о Гоголе. То же самое можно было бы спросить и у Розанова, пишущего о Гоголе.
Его жена Варвара Дмитриевна ненавидела Гоголя. На вопрос — почему, отвечала коротко: “Потому что он смеется". Розанов долго не мог понять истинной причины, а затем согласился с ней, что смех — вещь недостойная, как низшая категория человеческой души, и внес это в оценку Гоголя в "Легенде о Великом инквизиторе".
Смех Гоголя переворачивал всю душу Розанова. И чем гениальнее был этот смех, тем более ожесточение он вызывал, потому что победить его было невозможно. "Дьявольское" могущество всколыхнуло "море русское": "Тихая, покойная, глубокая ночь... Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел Гоголь. За Гоголем все. Тоска, Недоумение. Злоба, много злобы. "Лишние люди". Тоскующие люди. Дурные люди. Все врозь". ("Опавшие листья. Короб первый").
Однако Розанов не был бы Розановым, если бы дал лишь такую "одностороннюю" интерпретацию Гоголя. И вот появляются записи совсем иного рода: “Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все, теряешь осязание, зрение и веришь только ему". "Ни один политик и ни один политический писатель в мире не произвел в "политике" так много, как Гоголь".
Через несколько лет в статье "Гоголь и Петрарка" Розанов признает победу За Гоголем:"...Вообще — только Революция, и — впервые революция оправдала Гоголя".
Но правота Гоголя и его "натуральной школы" была и в том, что в русской литературе появился такой писатель как Некрасов, который своим поэтическим призывом "Отведи меня в стан погибающих..." толкнул юношество в революцию, "науськал" его, по выражению Розанова. Поэтому и стихотворение Некрасова "поистине омочено в крови".
Однако Розанов говорит, что судить о России по гоголевским произведениям было бы так же странно, как об Афинах времен Платона — по диалогам Платона. Гоголевские герои для него — "это "восковые фигурки", сделанные из какой-то восковой массы слов" ("Пушкин и Гоголь"). Ив этом Розанов видит всего лишь проявление необычайного таланта Гоголя, а не реальную жизнь России. "Натуральная школа", по его мнению, увела русскую литературу с истинного пути, исказила нравственные ценности, воспитала целые поколения на ложных идеалах, далеких от идеалов христианства. То, о чем предостерегал Достоевский, создав Смердякова, стало русской литературой культивироваться, что не могло не привести, в конце концов, к логическому завершению — революции.
Октябрь заставил Розанова пересмотреть свои взгляды не только на литературу, но и до крайности обострил его критические воззрения, придав им гротескный характер. С ноября 1917 г. и в течение 1918 г. Розанов издает в Сергиевом Посаде "Апокалипсис нашего времени", наполненный ядом и горечью сердца. Здесь он бросает обвинение русской литературе как главной виновнице "Рассыпанного царства" (название первой главы первого выпуска) и прежде всего — гоголевскому смеху и сатире Салтыкова-Щедрина.
Розанов был убежден в том, что появление в русской литературе таких писателей как Гоголь, Достоевский и Некрасов стало возможным из-за слишком ранней гибели Лермонтова, час смерти которого назвал он "сиротством России". Ему отводит Розанов роль "родоначальника" русской литературы, Розанов тем не менее считает, что он "обращен к прошлому, а не к будущему", и связь Пушкина с последующей литературой, считает Розанов, вообще проблематичная. В статье "Вечно печальная дуэль" он пишет: “В Лермонтове срезана была самая кромка нашей литературы, общее — духовной жизни, а не был сломлен, хотя бы и огромный, но только побочный сук"(стр.220). Преждевременное забвение В.В.Розанова, несомненно, тоже исказило путь развития не только русской литературы, но и русской культуры в целом. Отсутствие Розанова в современной русской культуре означало забвение одной из важных ее сторон, разрыв традиции. Розанов многое предвосхитил в мышлении лишь открывшегося перед ним ХХ столетия, в том числе некоторые стороны экзистенциализма и психоанализа в приложении к литературе.
Никто больше не писал так отрицательно обо всей русской литературе. Но дело было, конечно, не в литературе, а в скорби за Россию, которая, как ему казалось, "рассыпалась". За несколько дней до смерти Розанов продиктовал письмо, которое было прощанием с Россией: “Боже, куда девалась наша Россия... Ну, прощай, былая Русь, не забывай себя. Помни о себе. Если ты была когда-то величава, то помни о себе. Ты всегда была славна".