Письма всякого значительного писателя представляют собою драгоценный историко-литературный и биографический материал. Корреспонденция же Розанова особенно интересна, потому что в своих письмах он меньше всего писатель. В них он человек прежде всего: “слишком человеческое” насыщает эти письма, переплескивается за края личной “документальности”, становится сверхчеловеческим, над-индивидуальным. Наряду с этим, корреспонденция Романова — литература в самом высоком смысле слова, совершенно своеобразный вид эпистолярного жанра. Элементы психологические, религиозно-философские, бытовые и общественно-политические так тесно переплетаются в этих изумительных, нелепых, великолепных и хаотических письмах, так нераздельно связаны с интимной жизнью автора, что образуют какую-то совсем новую, доселе невиданную форму литературного творчества. Элемент “личного” и “частного”, “заветного” и “уединенного” превалирует в корреспонденции Розанова над внешним в общим, обостряет его мысль в направлении субъективной восприимчивости до крайних пределов.

Розанов придавал большое значение частным письмам и находил, что гоголевский почтмейстер, заглядывавший в чужую корреспонденцию, был человеком с хорошим литературным вкусом. Письма литераторов казались ему бледными и бессодержательными по той простой причине, что все лучшее — “цветочки” писатели приберегают для печати. Зато письма “частных людей” поистине “замечательны”, и сам Розанов пытался в своих письмах быть именно “частным человеком”. Это удалось ему, так же, как удались “в частном порядке”, “почти на правах рукописи” — “Уединенное” и “Опавшие листья”. Письма В. В. можно назвать “литературой вне литературы” ³: в них внутренняя жизнь как бы вывернута наизнанку, самообнажение граничит с самосожжением, они проникнуты болью, тревогой, искренностью ненасытной; напряженнейшая сосредоточенность духовного зрения странно сочетается в них с почти патологическим распылением, раздроблением внимания.

Моя переписка с В. В. завязалась летом 1915 г. На первых порах письма его были очень скупы, немногословны.

Не было надобности писать пространно — мы встречались нередко и беседовали подолгу. Эти встречи относятся к 1915, 1916 и 1917 гг. Вскоре после Октябрьской революция Розанов уехал в Сергиев Посад, для многих его друзей неожиданно ⁴. В мае 1918 г. я получил от него первое письмо из Сергиева Посада. Осенью 1918 г. вышла в свет моя первая книга о Розанове, который отнесся к ней с большим вниманием и любовью. В письмах его все чаще стали появляться сообщения автобиографического характера, интимные признания. Никогда не писал В. В. таких обширных, вдохновенных и взволнованных писем, как в этот последний, год своей жизни — 1918-й. Всего у меня 32 письма Розанова; шесть первых относятся к 1915 году, следующие пять — 1916 г., еще девять — 1917 г. (одно из них вскрыто военной цензурой Врем. Прав.) ⁵ и двенадцать — 1918 г. Первые четыре письма написаны из Вырицы (Моск.-Винд.-Рыб. ж. д.), где Розанов жил на даче в 1915 г., последующие из Петербурга, а письма 1918 г. из Сергиева Посада.

Остается еще сказать несколько слов о внешности этих писем (ведь “мелочи” так характерны и Розанов их тонко ценил). Ни одно письмо не датировано, так что о датах говорит только почтовый штемпель на конвертах. Иногда письма подписаны полной фамилией, но чаще инициалами или вовсе не имеют подписи. Все письма закрытые, кроме одной открытки. Некоторые написаны на почтовой бумаге “Нового Времени” ⁶, но чаще бумага случайная — обрывок бандероли, полоска, клочок. Охотнее всего писал Розанов на длинных узких полосках, покрывая их мелкими, бисерными буковками-“раскаряками”. Строчки часто кривятся, загибаются. Отдельные слова написаны очень большими буквами, часты подчеркивания двумя, тремя штрихами. Почерк очень неразборчивый, “трудный” (“наборщики всегда ругаются”, говорил В. В.). Для уяснения смысла различных “интонаций” Розанова читатель должен внимательно считаться с его кавычками и подчеркиваниями. В них звучит его голос, в них — все оттенки его стиля.

Еще одно замечание: дружеская нежность, поцелуи и объятия, встречающиеся в письмах В. В. Розанова, не должны вызывать предположения о гомосексуальной симпатии между корреспондентами. Ее не было и по натуре их обоих быть не могло. Замечание не лишнее ввиду склонности публики к досужим домыслам.

Э. Голлербах

Царское Село,

октябрь 1922 г.

I

Спасибо.

О пантеизме: бреду раз по улице — и мелькнуло: мир (Бог?) “строгая ли жена” или “так, девчонка, ко всем обращающаяся”? И меня так обняла красота и одного,— Вы знаете это “строгая, целомудренная жена”, с особым ее величием, с особым ее достоинством, и — другого: что я заколебался, “заспешил в душе” и почти стонал: — не знаю! не знаю! — и в тот миг (когда шел по улице) — склонился к красоте “всеобъемлющей девчонки”. Вообще можно мир и так думать, и этак.

“Мистические угадания” (у Вас) — это верно. Именно — угадания.

“Что под пальцами — не знаю, а что-то есть”. Так мы судим, сидящие в тьме. “Листьев травы” не читал ⁷.

За исключением фамилии (немецкая) — мне все в Вас нравится ⁸: письмо самостоятельное, сильное, и, думаю,— Вы “выйдете”. В студенческом журнале “Вешние Воды” ⁹ я печатаю — “Из жизни и наблюдений студенчества”,— загляните туда.

Лучшее “во мне” (соч.) — “Уединенное” ¹⁰. Прочее все-таки “сочинения”, я “придумывал”, “работал”, а там просто — я.

______________________________________

Мне думается, лучше всего, если Вы приедете познакомиться сюда, на дачу — Вырица (Царскосельской дороги), угол Мельничного проспекта и Среднего, дача 22 Соколовой. Приезжайте утром, захватите Ваши статьи.

II

Вот что значит быть “Эрих”, а не благоразумным “Иван”. Вы приехали в субботу,— не правда ли, против моего приглашения (я не помню), тогда как я мог Вас позвать лишь во вторник, и вообще пятницу-субботу я обычно бываю в Спб. И еще такая досада: Вас никто в субботу не встретил, а Вы никого не подождали, т. е. просто не уселись на веранде. Нельзя же так “стрелять из пистолета”, вместо того, чтобы “посещать ближних своих”. Прошу Вас убедительно приехать сегодня, завтра,— и вообще эту неделю я всю (кроме м. б. Пятницы) просижу дома. Удобнейшее время 10 ч. утра или 5 ч. вечера. Жму руку.

III

Не приедете ли, дорогой Эрих Федорович, опять в Вырицу во вторник, т. е. Вероятно уже в день получения этого письма,— часов в 5—6 вечера? Буду очень рад. Письмо Ваше “как следует”, т.е. как ожидается от “размышляющего на своих ногах” человека. В среду утром я уже выезжаю в Петроград.

VI

Милый Эрих Федорович! Мне так печально, что Вы ушли так рано. И так печально, что я глупо вел себя. И сказал “рану”: насчет Вашего слова (речи).

На что Вы могли бы сказать: “Р—в, разве я говорю Вам, что Вы не умеете вести себя?” Ну вот: мне ужасно хочется, чтобы Вы приехали в следующее воскресенье. Тогда Вы наверное услышите отличную музыку.

Мне вообще Вас хочется видать. Я знаю, что Вы отлично думаете. И что у Вас прекрасное сердце (самое главное).

VII

Спасибо.

Ну вот и еще живая личность сплетется в вечность — “милого Го—баха молчальника”.

М. б. это временное пристрастие, но теперь я больше всего люблю в личности “частные письма”.

VIII

1) Мне очень тяжело все, что пишет мой очень милый молчаливый друг — о другом моем друге, В. А. М — вой ¹¹. Но согласно своему принципу: “пусть каждый говорит свое” и “я не закрою никому рта”, я не выпускаю этих болезнетворных для меня строк. Верю вполне, что письма М—вой без всякого труда опрокидывают все, что о них пишет Эрих Г— бах: опрокидывают умом своим, редчайшей вдумчивостью в явления,— наблюдениями в 19 лет, каких я не сделал в свои 59 лет,— каких, я уверен, не сделал и мой юный корреспондент. А что она радуется на дедушку и отца, на бабушку, на соседа по комнате Степаныча, на подругу Калиночку: то, ей-ей, это-то и есть самое лучшее в ней, что она при очень горькой личной жизни, даже при страшной личной жизни, отнюдь в этом “страшном” от нее не зависевшей (это я знаю по выпущенным при печати отрывкам писем),— сберегла столько великодушия и осмелюсь сказать — столько величия в душе, чтобы ответить на горе обстоятельств — не гневом и злобою, а любовью и идеализмом. Ведь теперь кого комар укусил — тот хочет делать революцию; кому недодали пенсии или чина — тот клевещет на все отечество. В этом-то хамстве нашем — почти все несчастие России.

Теперь посмотрите же, как эта девушка в 19 лет, не клоня головы перед колоссами вроде Герцена и Грибоедова, кладет ее смиренно около и к ряду со своим Степанычем, со старым древним патериком, с солдатами и полицейскими на улице, да только приговаривает: “пустите сюда и моего дедушку, и папу с мамой”. “Аристократы”: да. Господи, отчего нам не порадоваться на “аристократизм” их? Я от души радуюсь,— и их старому роду, и их “настоящей помещичьей жизни”, на которую не похоже наше “дачное житье”. Слава Богу, что кому-то больше дано Солнца, чем нам. Слава Богу, что в истекшие века или десятилетия было вообще в жизни больше Солнца, нежели в нашу эпоху, так мелкую по размерам и так мелкую по ощущениям. И если бы у нее прошло чванство аристократизмом, от которого себе лично она ничего не взяла, не взяла даже простых удобств жизни,— но ведь этого же и тени нет, она именно взяла (в душу) гармонию аристократизма и демократизма: и тут сказалось огромное равновесие ее ума и вкуса.

Прибавлю, что письма — совершенно частные, вне всякой мысли о напечатании: и когда я ее спрашивал о ее родных, о дедушке, и как-то заметил в письме, что “несмотря на ее Степаныча (она мне переслала и 2 письма Степаныча) и на демократический пошиб ее писем — я чувствую в ней самой много аристократизма, но тайного и м. б. не сознаваемого”, она мне ответила просто — “да”. Нет, мой милый Эрих очень ошибается, и он не рассердится, если я скажу, что он поставил в письме своем “кляксу”, да еще размазал ее локтем,— и вышло совсем и не красиво, и не умно. А такой умный,— и мог бы быть проницательнее.

2) Не читая и дал бы зарок Г—баху не читать пошлостей. Тем менее — сравнивать с ними людей совсем иного калибра ума и строя души. По моему глубокому убеждению, в силе суждений В. М—ва не уступит никому из “нашей пишущей братии” и не к водопою из “Ключей счастья” ее подводить. Тут просто “мой милый Эрих” ничего не понимает в человеке и в написанном, что он читал (письма В. М—вой). Он не слышит ее души; он глух к ней: и это даже научно любопытно: отчего из двух умных и прекрасных людей один может совершенно не слышать другого?!! Есть, что ли, разные категории душ? Разные камертоны душ, разные напевы душ? Тогда как много разъясняется в судьбах и в ходе литературы!!!

3) Никогда такого не читал. Зачем вообще Эрих забивает свою голову такою чепухой? Ведь есть Фихте, есть Шеллинг, есть К. Леонтьев, Страхов. Зачем же он выбирает Остолопова?! ¹²

4) Эрих совсем забывает, что одна из прелестнейших книг русской литературы за весь XIX век — Дневник Дьяконовой ¹³ (вышел кажется уже 4-м изданием) написан не студентом, а курсисткою из глухой провинции, из городка Нерохты Костромской губернии. И, когда я читал впервые ее дневник, я помню неотвязчивое свое впечатление: “ни один русский студент этого не смог бы написать”. Написать и так просто, и так сложно, и так невинно и чисто. Девушка развивается быстрее и преждевременнее юноши,— и, я думаю, в общем курсистки зрелее студентов; хотя годам к 30—40 женщины, может быть, отстают от мужчин.

IX ¹⁴

Нет, дорогой Г., я конечно не сердит на В. душу, а не отвечал лишь за безумным “некогда” (как и у Вас). “Минуты летят как мыши в Вечность”. А только Вы чудак и “капризулька”. Фантазер и привередник. Как при Вашем уме и особенно душе не понять разницу между подлыми героинями шлюхи Вербицкой и между “музыкой души” В. М— вой, которая так чудно заключила в мире крота, любующегося при слепоте на солнце, поутру,— и вообще сказала много-много слов, для моих 59 лет — гениальных, правдивых, нежных, любящих ¹⁵.

(Просто Вы сами “слепой крот”.) Но Вы и она — это те расходящиеся слепоты, которые друг друга никогда не увидят. А что она “любит себя” : то ведь это письма к другу, письма интимные, письма доверчивые (и Вы, как читатель, злоупотребили доверием, и грубо, хотя и в письме тоже интимном: но тут нужен квадрат, куб деликатности, осторожности). Потом: она отвечала на мои вопросы. Это я ей заметил в письме: “несмотря на дружбу со Степанычем, Вы по-моему аристократка”, “Вы — в деда, а дедушку Вашего я прямо люблю”. Но — мои слова, и она на них ответила.

Приезжайте в воскресенье к вечерку, час. в 7. “Помолчим хорошо”.

Письма Ваши чуть было не пошли в апрель-май: но уж много очень набралось (письма еврея — Рочко ¹⁶, штук 7) — и отложил до следующего. Я Вас не разлюблю, но и Вы моих любите. Не будьте грубым с В. М—вой.

___________________________________

<На фотографической карточке:>

Х

“Вот какое милое, какое поэтическое письмо мне прислал мой Голлербах” (я с Вырицы называю Вас мысленно “моим Гол.”), подумал я читая письмо, и сказал жене, подавая его.

Она: “Знаешь, я сегодня ночью о нем думала. Отчего он не идет? Позови его”.

Ну, вот.

А сил нет писать.

Капельки собираю, для работы, для нужного и неизбежного.

Знаете: я Вас совершенно чувствую, как и Вы меня. Только вот разница: в Ваши годы я был страшно жив, но — кажется (не льщу) не так умен, как Вы. Но эти “тени задумчивости” были и у меня.

Ну, вот что: Вы мне как-то очень подручны, очень удобны,— в силу полного понимания, и мне хочется немножко взять Вас в помощники, в со-работники ¹⁷. Видеться нам надо безусловно чаще (раз в неделю). У меня в голове много планов, много изданий, мы обсудим их. А годы такие, что надо торопиться.

Вот тут как я бы в свое время Страхову,— так и Вы мне можете помочь.

Но не в силах писать.

Поговорим. Приезжайте вечером не в воскресенье, часам к 7—8.

Знаете, у Вас чрезвыч. есть много музыки в душе,— и в слове. Музыка Ваша заваливает мысль, всегда тоже ценную и верную (кроме Мордвиновой), но музыка, тон — важнее. И даже это абсолютно ценно, и есть то, что придает мировую ценность Вашему лицу, Вашему “человеческому”. Уверен, что Вы со временем станете писателем, что этого не может не быть.

Тогда только стойте на своих ногах, “ни на чьи ноги не садитесь”, но это кажется тоже обеспечено.

Вы любите других (очень), но никому не подчиняетесь.

Подчинение — рабство, подражательность, и оно вообще дурно и вообще никого не достойно. Я думаю, оно также измучивает того, кому подражают, как и самого подражателя.

Ох, опять устал.

XI

Дорогой и милый Эрих Федорович!

Вы значит не получили письма моего? Я Вас звал в будень к себе, ждал пятницу, субботу? Надеялся в воскресенье? Сейчас мне напишите ответ: я еще беспокоюсь, здоровы ли Вы?

Господи, я ведь так всегда хотел много с Вами говорить. Только язык нем. Усталость, Работа. “Обязательства” (по газетам).

Но я всегда с Вами отдыхаю, и когда Вы уходите посидев — чувствую: “легче”. Ведь “сердце сердцу весть додает”, а я знал и чувствовал Вас так, как Вы написали в последнем письме, и так же сам себя к Вам чувствовал. Здоровы ли? Не случилось ли чего?

XII

Я рад был, дорогой Эр. Фед., получить от Вас письмо. Будьте добры мне сообщить адрес девушки, которую Вы любите, чтобы я ей мог написать и узнать обстоятельнее о Вашем состоянии. Почему Вы в больнице? Что с Вами?

Ваш любящий

XIII

Очень радуюсь, милый Голлербах, поправлению Вашего здоровья. Целую Вас и обнимаю.

Поклон папе, маме и брату. Жду Вас около 7-ми часов вечера все дни недели кроме среды и субботы.

XIV

Юноша подошел к седому камню. И говорил, говорил. Камень молчал.

И подумал юноша: вот люди, вот мир.

Но камень все понял. Все услышал. И было хорошо камню от речей юноши. Но молчал он не от глухоты, а только от того, что “К могиле речи бывают редки”. Милый Г., никогда я не встречал человека до такой степени полного вниманием. Ваше внимание (души) пропорционально только Вашему — “вечно немой”. И сколько, сколько бы прежде я Вам писал. И писал я бездны — другим. Тоже хорошим, очень хорошим. Но уже не такие внимательные.

Это было еще года 4—7 назад. Не говорю о моей юности, когда я плакал в речах и письмах. Теперь мне письмо в 3 строки “ад”.

Люблю. Целую. Обнимаю. Приходите.

__________________________________

Папе, маме и “ей” привет.

XV

(На визитной карточке Голлербаха:)

Эриху Федоровичу Голлербаху

Он мне прислал карточку обширную

как Черное Море,

Или как штаны самого пьяного

казака.

А сам носа своего не кажет,

Этот жестокий Голлербах, гордый как

Эльбрус или как тощая Гиппиус ¹⁸.

И сердце мое томится, а душа злится,

Что я не вижу моего доброго Голлербаха,

Такого доброго, такого приветливого,

И вовсе не похожего ни на Эльбрус, ни на Зинаиду,

И тем более ни на грозного казака,

А только на единственного самого

Голлербаха.

Который или молчит, или мычит, и

ни единого слова не

сказывает,

Но с которым мне безотчетно

хорошо сидеть нос с носом,

Потому что у обоих нас в душе

поют песни

И мы оба знаем, о чем эти песни

поют...

И я жду его как Ясную Погоду на Шпалерной...¹⁹

Жду... жду... а он все-таки не приходит...

П.<осле> ч.<его> он если не полная свинья,

То все-таки маленький

XVI

Я всегда скучаю без Вас, мой милый и благородный Эрих. Ведь в Вас ничего нет низкого — и это ваша отличительная черта.— Это не преувеличение и не комплимент. И вот когда мне грустно, когда случился душе укус (а сегодня случился, даже 2) — я всегда вспоминаю Вас и думаю, отчего около меня нет Эриха ²⁰.

Мне очень нужна статуетка (маленькая) Гора в виде орла с фаллом, оканчивающимся львиною головою. Я ее искал у себя и не нашел. Если она у Вас — перерисуйте ее и привезите поскорее.

Любящий В. Розанов

XVII

Дорогой мой Эрих — оказывается рисунок с фалл. в виде львиной головы был сдан мною в цинкографию Голике,— и я его получил.

Рисуйте от руки линии прямые. По линейке — мертво. А мертвого в Египте нигде не было. Вообще поступайте по своему художественному вкусу, как он Вам укажет и еще лучше как вдохновит Вас. Приезжайте. Укусы прошли и теперь все ладно.

XIX

Что это, Эрих Фед., Вы написали безучастно отдаленно: “милост. госуд.” В. В.— Это не хорошо. Не хорошо б.<ыть> далеким, когда другой “идет ко мне”.

Рисунки отличны. Спасибо. Целую. Отчего столько времени Вас нет? Пришла книжка об Инн. Анненском и хочется Вам дать.

XX

Удивляюсь, как я не узнал в “мил. и прелестном Голлербахе” черт возможной грубости и эгоизма: что Роз. должен? Забыть жену, детей, заботу о деньгах (ничего не печатают) , забыть ужас в России, все “отчаяние русского человека о России”, и писать письма к найденному им Эриху.

<На втором листочке:>

“Забудь мир и пиши письма к Лауре”. “А иначе он ответит ядовитой строкой из Ницше”. Полноте, мой милый Эрих! Все это глупость и пошлость (т. е. и письмо Ваше). Людям трудно, людям тошно, а Вы все с “я”, “я”, “мои 17 лет” ²¹. Тут жиды насколько мудрее и благороднее нас с их уважением к старости и к поту человеческому.

<Наверху перевернутая приписка:>

XXI

Великий Четверг, ночь. Только что простоял “со свечечками”. И опять пережил это умиление. Но (так) как насчет “свечечек” у меня уже написано в “Апок.” ²², то слушал особенно внимательно и вразумительно. И вот — впечатление: “нет, что-то надо выбирать: или Вет. Зав. или — Новый. И тогда — только Новый, или же один только Ветхий”. Тут, в 12 Евангелиях, все так сплетено, все связано таким железом, так сковано (помимо Евангелий, какая и работа церкви, и как все мудро устроено, выбрано, какое чтение, припевы, музыка припевов), что конечно всем “Каиафам” несется такое проклятье,— проклятье “до того света”, до “преисподней”,— такое проклятье самому Иерусалиму, со всеми его Ваалами, с толстыми бере<ме>нными брюхбми, со “жраньем идоложертвенного”, или вообще “жертвенного мяса” (ихние просфоры): что конечно или христианство — и тогда — трижды прокляты, сто раз прокляты все Иерусалимы, и, знаете ли, с ним прокляты и Афины, и Рим, и Пергам, “весь эллинизм”, а мы останемся только “с чистыми девами”, с моими вот “Верочками” ²³ (монашка дочь, да—я вижу — на тот же путь выходит и Таня ²⁴, находящая утешение только в Церкви, только в Храме, и всегда за службу спешащая к самому ее началу) и... с г. г. Добролюбовыми, с Вольтером и “вольтерьянцами”... Что за судьба (говорю об Европе): или — монастырь, или уж если отрицанье — то такое дьявольское, с хохотом, цинизмом, грязью и... революцией... Знаете ли, друг мой, не будь этого ужасного религиозного цинизма в Европе, м. б. я всю жизнь простоял бы “тихо и миловидно” “со свечечками”, и переживал я бы только “христианские (православные) умиления”. Но хохот над Богом давно поражает меня, хохот — самих попов, хохот — самого духовенства, хохот напр. проф. Дух. Академии (Флор.<енский> ²⁵ говорил: все они единственно потому занимаются богословием, что вот “есть книги по богословию”, есть “литература богословия”, и — больше ни почему): в душе их живет такой атеизм, какой и на ум не приходил Добролюбову; все они грязные, с анекдотцами, религиозные циники. И вот, мои Вера и Таня, безграничные дети, святые: но откуда эти мерзавцы? И вот, я думаю-думаю, думаю с 1898 г., с “Русского труда” Шарапова ²⁶, а в сущности — ранее, ибо ведь я начал с “Исторического положения христианства” ²⁷ (речь к 900-летию “крещения Руси”), и в сущности вся моя жизнь прошла на тему о христианстве. И вот: откуда же “Вольтер и вольтерьянцы”, и можно ли представить себе жидка, чтобы он так захохотал над Моисеем? Ни-ни. Но больше, дальше, глубже: Вы знаете, что Алкивиад был осужден в изгнание за то, что осмелился посмеяться над (говорят — “фаллическими”) статуями богов ночью, “в худой компании собутыльников”. Время Алкивиада — уже время “нечестия афинского”, время decadence'a эллинского, время — Пелопоннесской войны = теперешней нашей мировой войны. И, значит, не только в Иерусалиме, но и в Афинах “Вольтеру не дозволили быть”. Отчего же в Париже был “Вольтер”,— также Diderot, He<l>vetius, etc., да и раньше — Боккачио и его “штучки”. Вы помните эту невыносимую грязь Декамерона, это “сальце”, эту “скверну”, этот подленький смешок, хуже Фед. Павловича Карамазова. Ну, так откуда же или “чистые святые девы”, или — “нет Бога и не надо его”. И вот, вся жизнь моя прошла в теме: откуда в Европе “подлое издевательство над Богом”? И решил я: да — оттого, что в Европе — не Провидение, а — Христос, не Судьба — а опять же Голгофский страдалец, с этим “выбросом к черту” Иерусалима, Афин, рая, Древа Жизни, и вообще всех этих в основе конечно фаллических “святынь” = скверн. В еврействе это путается: “святыня” и “скверна” — одно. В одном рассказе (бытовом) у Ефрона ²⁸ рассказано, что какой-то раввин или “цадик” или меламед (школьный учитель), будучи раздражен, кричит хозяевам дома (“тутошним еврейчикам”): подайте таз, я должен умыть руки, потому что я в гневе и боюсь — не удержусь произнести Имя (т. е. “Иеговах”). Я как прочитал, ахнул: “Ах, так вот в чем дело: нельзя “произнести Имени* и не умыть руки сейчас после произнесения”. Это совершенно одно и то же, что было в знаменитом Иамнийском собрании, когда определялся “канон” юдаизма, т. е. когда отделялись подлинно боговдохновенные книги от сомнительно-боговдохновенных книг. Решали по определению: “Какие книги суть те, к пергаменту коих прикосновение рук — оскверняет эти руки”. Иамнийское собрание было перед самым разрушением Иерусалима Веспасианом и Титом. Вы видите, что тут есть связь, сходство с шалостью Алкивиада, как он “обломал фаллы” у фаллических богов. Историки ни о чем не подумали, а Розанов догадался, что то, что в Афинах было тенью, в Иерусалиме — было существом, что, собственно, за спиною Иерусалима и с защитою Иерусалима — держался весь Античный мир, все эти “Ваалы”, “Астарты”, “Весты”, “Дионисы” и прочая дребедень. Что в сущности важен был не Дионис, а “горящий терновый куст”, который увидал Моисей,— горящий, горевший, и — это — тоже — Солнце, вечно горящее и не сгорающее. И вообще:

Какое хочешь Имя дай

Моей поэме полудикой...

Но в основе лежит — именно фалл. Уже приехав к Сергию-Троице ²⁹, я рассматриваю Фридлендера, “Koptos”, и вдруг увидел у него изображение Бога Сина (Синая): какое? Изумительное: статуя держит в руке правой — фалл. Помните, я Вам писал из Питера, что суть религиозности проистекает из одного порока. Когда я с изумлением, какого описать не могу, рассматривал странно дикую статую Sin'a, я вдруг убедился, что моя догадка совершенно истинна. “Бог” приблизительно занимался этим “пороком”. Ну, что же мне делать, не выдумывать же. Что мне за дело, что “древние”, со времен Моисея, а наверное и раньше — так сделали “статую”, которую подобрал Фридлендер. “Не я же виноват”, т. е. не Розанов же. Христос-то конечно все это знал (“Провидец”), и достаточно было ему или Ему а'фаллизировать религию, чтобы уничтожить вообще религию, самую суть ее, источник ее, Древо Жизни (= Фалл). Достаточно было ему сделать то, что Алкивиад сделал в Афинах, чтобы все Соломоновы храмы полетели к черту. Теперь, что же такое “12 свечечек”, т. е. 12 евангелий, которые выслушиваешь “со свечечкой”. Это — рассказ о невыносимых страданиях, о невыразимом благородстве души, величии и красоте слова и Слова, при которых как-то “фалл вообще не поднимается”. Собственно, Христос поднял знамение Слова, чтобы навечно победить Фалл — и для этого — для одного этого — пришел. И — все сказал, и все — сделал. Это есть ноуменальная сторона Евангелия. Я даже не знаю, был ли Христос (ни одной буквы о нем нет у Иосифа Флавия, поразительно!!), перед нами лежит только чудодейственная Книга Евангелий. Иногда мне кажется (или казалось), что “никакого Христа не было”, а есть рассказ о Христе,— рассказ, убивающий собою фалл. “Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные — и Аз успокою вы”. При Таких Словах — “извините, не до эротизма”. “Извините, тут не Венерой пахнет”. Вообще, из текста Евангелия совершенно естественно вытек монастырь. Монастырь — a'vit'ализма. “Нет жизни, не нужна”. Скорбь и скорбь заливает все. Но тогда как же? Надо — жить, остается — жить. Все-таки ведь остается же и нам нужно жить. И вот — “живут”, но — “прохвосты”. Боккачио, Вольтер, Герцен. “Живет” революция, хамство, подлость. Нет — Алкивиада, есть — Чичиков. Нет — мотылька, оборваны его золотые крылышки; “супротив его” — мужик хам и революция. Я не понимаю, как у Вас при В. уме не связывается все в одну картину. Для меня без'Божие жизни так объясняется. И вот — смотрите: Достоевский с “карамазовщиной”,— К. Леонтьев с его эстетикой — какое все это уже анти'христианство, какие опять Афины и Sin'аи: знаете ли Вы и догадываетесь ли Вы, что именно в России и суждено придти Анти'христу, т. е. попросту “опять восстановить фалл”, обрубленный Алкивиадом в изничтоженный окончательно Христом. Достоевский — это опять теизм, К. Леонтьев — вновь порыв веры, уже не то, что “евангелики” Толстой и Чертков. И “Розанов” естественно продолжает или заключает К. Леонтьева и Достоевского. Лишь то, что у них было глухо или намеками, у меня становится ясною, сознанною мыслью. Я говорю прямо то, о чем они не смели и догадываться. Говорю, п.(отому) ч.(то) я все-таки более их мыслитель (“О понимании” ³⁰). Вот — и все.

Но дело идет (и шло у Д—го и К. Л—ва) именно об антихристианстве, о победе самой сути его, этого ужасного a'fallism'a: когда из него-то, из фалла — все и проистекает (обрезание).

Ну, устал. Ах, дойдет ли до Вас это письмо. Уведомьте меня о получении его. “Сею рукопись писал и содержание онной не одобрил”.

Устал. Addio.

XXII

Вы помните эти заявления, эти перепечатки в русских газетах: “в рейхстаге германском представитель соц.-демократической фракции сделал заявления”. И все они вечно делали заявления, и вообще шли и ходили вечно под рекламой, именно — под красным флагом, и никак не менее. Помните и знаете “торжества 7-го мая”. Они тоже гремели на всю Европу, и германское правительство делало вид, что им испугано. Я еще студентом прочел, т. е. сколько лет тому назад прочел и все время носил в сердце гной убеждения, что “Бисмарк вел тайные переговоры с Фердинандом Лассалем”. Фердинанд Лассаль был ничтожный хвастунишка, а Бисмарк очень м. б. что и “вел с ним переговоры”, т. е. Лассаля пригласили явиться в кабинет князя, и князь “на этот час не велел никого принимать, и услал прислугу” и “даже не дал подслушать жене”. Но наверное он, “поговорив”, ни с чем отпустил хвастунишку-социалиста, сделав однако шум на всю Европу, что “Германское правительство испугано агитациею Лассаля, и склоняется к миру с ним, к мирным уступкам в пользу рабочих классов”. Раз реклама — за соц.-демокр. печатью дело не станет. И вот я студентом прочел, и мое сердце на 30 лет затомилось. “Значит — сильно”, “сильнее кошки — зверя нет”. Далее: “катедер-социализмус” ³⁹. “Социализм овладел и наукою”, “университетом”. Русские дурачки профессора зашевелились. “Тут и А. И. Гучков” и “Янжул”.⁴⁰ Пошли скакать “Русские Ведомости”, Вы помните, как Суламифь скачет: “Я несусь по лугам, по лесам козочкой” ⁴¹

И вот мне не столько трудно и больно от того, что Германия победила Россию,— это было очевидно с самого начала войны, кто победит, трудолюбивая ли Германия или пустая и болтливая Россия,— а что для победы она выбрала такое дурное, такое сгнаивающее всю цивилизацию средство. Это было уже против принципов самой цивилизации, это было изменою самой цивилизации. И что было гнусно и подло, то это — то, что “соц.-дем. сволочь” шла и выступала как “новая религия”, “на смену христианства”. Христианство положим прогнило (см. мой дальнейший “Апокал.” ⁴²), и не о нем речь: но есть гениальный юдаизм, пророки, весь Ветхий Завет, и Иов, и Руфь. Это уж не реклама и не берлинская полиция, это глубина и поэзия. “Соц.-дем.” окрасила весь горизонт Европы в свой цвет; это какая-то “неприличная история” в “хорошем дому Европы”: хозяйка связалась с прислугой, или еще хуже — “матрона дома полюбила осла”, как в “Золотом осле” Апулея. Вот такое “скотоложество Европы” представляет собою и “соц.-демокр.”. Какой бы расцвет — после Шеллинга, Фихте, Гегеля представила собою Европа, если бы не эта гнусная политическая веревочка.

Очень сердит, что Вы женились не на той 30-летней прекрасной особе, карточку коей я видел у В. на столе, и которая так заботливо и в страхе говорила со мно<ю> по телефону во время В. сумасшествия. Видно, что она Вас любила, и как же Вы смели разлюбить. Бессовестный. Очень сердит на Вас. Дело любви — самое великое. И оно должно быть кристально чисто, особенно в Ваши годы. Однако любящий

Что же Вы об “Апок.” мне ничего не написали? Скучно? А я очень его полюбил. В моих мыслях хр-<истианст>во теперь разрушено.

<Приписка сбоку:>

Нельзя ли Сп—му прислать немножко денег за мою статью в пасхальный № газеты? ⁴³ Я работал, я старался, усердствовал. Напомните ему.

XXIII

Как я благодарен Вам за конкретизм ⁴⁴, за это отсутствие невозможной, подлой алгебры, которою историки и биографы покрывают не только святыню истории, но наконец и живые человеческие лица. Ведь человек “морщится”: и куда же алгебраист денет его сморщенность. (Идут, шумят). А то “залетит в душу ангел”: и “алгебраист” пусть даже фотограф — схватит только его “пятки”, которые можно принять и за пятки черта...

И — это Ваш дух, прелестный дух: сопровождать “стихами поэтов”. Как улучшился я и от Брюс., и от Верлена (стр. 37): “клянусь — это не я”: но, бедный человек: как хотелось бы и мне быть таким. И вот пусть в душе далекого потомка (Ваша биография — единственная, которая будет и через 100 лет читаться, ибо по ней единственно “что-нибудь можно узнать о Р—ве”) (прочие же ей-ей писали чепуху) пусть он подумает, что я:

Из жизни медленно-тягучей

Создал трепет без конца

(это так и есть) и еще лучше:

Je ne vois plus rien,

Je perds la memoire

Du mal et du bien.

. . . . . . . . . . . . . . . .

[Все окутала мгла. /Я не помню уже/ Ни добра и ни зла (Верлен, сб. “Мудрость”, 1889, пер. с фр. А. М. Гелескула)].

О, как это прекрасно. И вот милый и добрый Голлербах: не завидуйте русским, которые все у себя охаяли, все исплевали и изругали. Помните, что человек ужасно несчастен, и положите ему венок на голову, когда он и не заслуживает.

Я так благодарен немцам и жидам, что они часто любят и (о, чудо!!!) уважают русских. И, ей-ей, часто в ночи просыпаюсь от этого и почти всегда плачу слезами благодарности.

Вы знаете, я переменился к евреям. Я теперь полюбил их, и, думаю — последнею и вечною любовью. Но тут много тайн. В основе: это есть самая нежная и деликатная (единственно по-настоящему деликатная) раса в истории. “Видел, видел, видел!!! Знаю, знаю, знаю!”

Шарапов, грубый и глуповатый человек, говорит раз Рцы (И. Ф. Романов) ⁴⁸ (это я узнал в передаче Романова): “страшный Роз—ов человек: он как будто ничего не читал, ничего не знает — а все узнал из вульвы и фалла, и отсюда вывел всю свою философию” (или “отсюда написал все свои сочинения”).

Когда Рцы мне это передал — я промолчал, или — “продолжал смеяться недоконченным смехом, относящимся к предыдущему разговору” (обычный мой прием “пропускать вещи”). Но возможно и то, что Шарапов ничего не говорил Рцы, а Рцы мне сделал этот вопрос для испытания. Теперь я Вам скажу кое-что Эдиповское. Моя мама ⁴⁹, моя мамочка, моя дорогая и милая, всегда брала меня в баню: и с безмерным уважением я смотрел на мелкие, мелкие (нарисовано) складочки на ее животе. Я еще не знал, что это остается “по одной после каждых родов”, а нас было 12 у нее. Затем: она захварывала очень медленно. У нее были какие-то страшные кровотечения, “по тазу” (т. е. вероятно и мочею). “Верочка уже умерла” ⁵⁰ когда мне было лет 5, а Павлутка ⁵¹ не возвращалась из Кологрива, где училась. Федор ⁵² — брат был разбойник, Митя ⁵³ добрый и кроткий ( “святой” ) был полусумасшедшим — (сидел в психиатрич. больнице), а “здоровым” был слабоумным. Сереже ⁵⁴— 3 года; а мне от 6 и до 9—10, 11 лет. Когда мама умерла, мне было лет 11 или даже 13. (1870 или 71 год). И вот, за мамой с женской болезнью я должен был ухаживать. Раз я помню упрек такой: “как это можно, что она Васю заставляет ухаживать. Неужели никого нет”. Но — никого и не было.

Бедность. Ужас. Нищета голая. Конечно — никакой никогда прислуги. Лечение же заключалось в том, что мешая “в пропорции” молоко с шалфеем — я должен был раза 3—4 в сутки спринцевать ее (она сидит, вся открытая) ручною спринцовкою (нарисована спринцовка), какою пульверизируют пыль. Мистики половых органов мы совершенно не знаем. Я делал это со скукой (“хочется поиграть”): но кто знает и испытал просто зрительное впечатление, вполне полное, отчетливое, абсолютное.

Затем я начал страдать — нет: а получил (мнимо)-гоголевский порок от того, что обширное овчинное одеяло, какое нами употреблялось ночью “в повалку”, давно проносилось, шерсть была только клоками, состояло оно почти из кожи только: и вот — едва сделаешь это — как во все время делал я — согреваешься — и затем крепко-крепко (от ослабления) засыпаешь. Это было задолго до образования семени: и я думал, что “умру”, когда вдруг раз — при повторении днем (“наслаждение”) у меня выбрызнуло 1-ое семя. Я был потрясен, испуган и главное “умру”. Нужно В. заметить, что все, которые пишут, что “от этого можно отстать” — лгут. Отстать от этого невозможно, это неодолимо. И вот слушайте впечатление от этого в пору писания “О понимании”. Мысль греха: трансцендентного. “Я — гибну”. “Я что-то нехорошо делаю”. “Я буду хворать”. “Вообще я негодный человек”. “Я ни к чему не способен”. “Простите звезды, прости — небо”. “Прости Боже, если Ты можешь”.

Страшное разлитие чувства космогонизма. “Мир есмь я”, а “я семь мир”. Близость к небу. “Понятность звезд”. “Безумная близость Провидения”. “Мы с Богом в сущности одно”. “Только я мышь, а они Бог”, и “я ужасно грешен, проклят (от он...), а Он — Свят”. Жажда молитвы. Жажда музыки. В сущности музыка вечная в душе, медленная, томная, внутренне счастливая, уходящая иди приходящая, зовущая, умиляющая, торжественная, важная. “Ничего шаловливого и в голову не может придти”. Всемирная озабоченность. “Мир понимаю только я, и мир могу спасти только я”. “Умерев за мир,— о, с каким счастьем”. Если же принять во внимание, что “семя есть Космос”, а “извержение семени есть мириады душ — пролетевшие через фалл”: то в сущности все эти явления и понятны. “Постоянное движение семени в фалле”, составляющее самую суть он..., должно произвести потрясающее впечатление на душу, с оттенком именно “понятны и звезды”, с оттенком именно космогоническим. Тут я не умею разобраться в подробностях, “что к чему относится”, но что мир становится понятен только из зерна, а что именно для онаниста он становится как-то внутренне и интимно понятен, “не чужим” — это в высшей степени тоже понятно.

Теперь — дальше, и—к другому полу.

Все, все, все — весь Египет — я открыл внутри себя. Это есть самое поразительное и “Бог меня привел”. Но он привел и постепенно приводил именно от чрева матери, и от шалфея, и от спринцовки. Ибо книга “О понимании” в сущности уже написана по принципу египетских таинств. Невозможно в сущности ничего понять у меня, понять и во мне, не прочитав и не усвоив двух первых глав О понимании, “О сторонах существующего и схемах разума”, и “О принципе потенциальности”. “Потенция” это и есть зерно — египетское, Элевзиний, Самофракийское, все равно. Это = “семя”, “семечко”, “капелька” выбрызгиваемая из фалла: самая сущность он..., и над которою от 5 лет я простоял всю мою жизнь. Но как простоял: с волнением, с безумным волнением, с томлением, безумными томлениями, то в страхе умереть, “вечной гибели души”, вечной оторванности от Бога (“грех”) и не замечая вовсе, что на самом-то деле я приближаюсь к Богу, что в сущности в 50 лет как бы “только обрезываюсь”, т. е. 50 лет “заключал завет с Богом”, “повторял Авраама”. Ибо Авраам ровно ничего другого не сделал кроме того что и я, т. е. “вынув ...” = “отдал его Богу”. Ни-че-го. Тайна обрезания, никогда не думаемая мною, открылась мне внутренним званием. Я как бы схватил Бога за волосы и сказал: “во”, смотри, я бесстыден”. Вообще, тут ужасный страх в начале (“угроза вечной гибели”, “куда моя душа пойдет”, “только в ад”). “Я — грешник, самый великий грешник”, “покусившийся на себя”, “на источники жизни в себе”.

Я уже служа в Контроле, зная, что вот “близко церковь” (в конке еду) делал “вид от Бога”, чтобы “не заметить ее”, “не увидеть ее”, дабы “не перекреститься.”: ибо такой окаянный не смеет креститься на церковь, сняв шапку. Лишь очень поздно, годам к 40, к 50, я видя “чудные преображения души своей”, которых ведь внутренне-то не мог не ощущать — видя, до чего я нежностью и вниманием превосхожу прочих людей, до чего я “постоянно думаю о Боге”, об одном Боге; до чего мне Россия нужна, как “я люблю свое милое Отечество”, а, главным образом — до чего я у роднен с целым миром, до чего мне все “папаши и мамаши”, “сестры и братья”, “дети”: стал переходить в совершенно другую сторону. Размышляя о “родстве”, я подумал: да ведь “...” единственный источник родства в мире, т. е. связи и самой прочной и главное — самой нежной, т. е. самой лучшей. “Я — родной в мире”, “я — целому миру родной”. “Мне никто не чужд”, “никто не враг”. Вы понимаете ступени открытий из “проклято” в “благословенно”, из “архи-грешно” в “одно это-то и свято”. Из “сатанизма” (Рцы) в “божеское”, “священное”, “храмовое”. “Священническое”, “первосвященническое”, “пророчественное”. Что всего более потрясает в “завете Божием с Авраамом” (перечтите, пожалуйста, сейчас, глава 16 или 17 Бытия) — отчего прямо с ног валишься, со стула падаешь, и на что ни единый Богослов, никакая “История религия” не обратила внимания, нисколько, ни капли, это о полной безглагольности обрезания, о совершенной безмолитвенности его: ни “Господи помилуй”, ни “Отче наш”. “Обрежься ты и рабы твои”, “обрежься ты и потомство твое”. И — НИЧЕГО.

Ничего! Ничего!!

“И нашел ужас великий на Авраама во сне” ⁵⁶. Почему? Да

— как быть богословию без богословия.

Никакой молитвы. “Один х..”. Это — с ума сойти.

Но — в этом-то, в этом все и дело. Вся тайна.

Ничего. Один х.. .

Уже в Сергиевом Посаде, бежав сюда из Питера, я в “Koptos” Фридлендера увидал “затушеванное почти” (ученые вечно затушевывают эти вещи) изображение “Le Dieu Stn” (“Бог горы Синая”, “Иегова всех Иегов”): нагой мужчина держит правою рукою “вставший х..” и — больше ничего. Буквально “я” говоря перед он... “Вот я, Господи, перед тобою бесстыден”. Это уж в Посаде. Тогда я абсолютно успокоился в своем он... “Просто — я все время совершал обрезание”. “50-летнее себя самообрезание”.

Когда в 1895 или 96 я кинулся в Публичную Библиотеку “посмотреть египтян”, мне было важно уже только одно: какова цивилизация? Какова она в тоне, в смысле, в благородстве. Может быть это я уродилось с миром, а вообще-то “пошлость”, “сальность” (“сатанизм” Рцы). И вдруг я увидел... ну, что я увидел — то я увидел. Именно ту нежность и глубину, вечность и колоссы безграничных религиозных углублений. “Христианство” перед “языческим Египтом” это просто по монументальности и величию один плевок. “Растереть не стоит”. И — везде неприличие, “показать нельзя”. Везде — фаллы, стоящие, огромные. “С неприличия-то и начинается религия” (я). “Пока прилично — еще ничего нет”. Нет храма, молитвы. “Все религии по существу дела суть Венеричны”.

Но вот еще заметка: по самой судьбе своей я обошел Христа и Евангелие. Гимназистом — нигилист из нигилистов, “чертенок”, “бесенок”. Только Цебрикова и Дрэпер на уме ⁵⁷. “Век Разума”. “Наступил век Разума после того как кончился век Чувства” (идиот Дрэпер). А в Университете, курсе на 2-м или 1-м даже, на Воробьевых горах живя летом с невестою Сусловой ⁵⁸ — открыл “Destinationes” — “metae” [Цель (лат.)], “колокола” и “пасху” (элевзинские таинства). Так.(им) образ.(ом) “в Евангелие я в сущности и не заглянул”, и “Христос прошел совсем мимо меня” или вернее я “мимо Его” и — не заметив. Рост моей религии был совершенно другой и из другого источника. Если же принять во внимание “бессеменность зачатия Христа”, то совершенно явно, что этот “источник религии” был не только внехристианский, но и противохристианский. Поднималось “Все язычество”, ведомое Египтом, Финикией, Израилем. И — поднималось явно — на Христа, против Христа. Теперь слушайте же тайну и глубину, и “почему я победил (воистину победил) Христа”. Я Вам сказал уже, что из х.. вся нежность. “И в небе каждую пылинку; и в поле каждую звезду”. Но — какая? — Родная, подподольная, штанная. В сущности — нагая, райская. “Бог — с нами. Со — всеми”. Пою и пою. Музыка и дифирамбы. Пиндар и Гомер. Мегара и Афины. А еще лучше и вечное — просто Жиды, Лавочка их Святая (о, да! да! — я о лавочках буду много писать) и Иерусалим. Что же такое, что “Христос разрушил Иерусалим”? Он разрушил семя мира, будучи сам бессеменен, безродственен и дав человечеству гораздо худшую любовь, гораздо меньшую любовь, поистине “епархиальную любовь”, поистине “Василия Блаженного любовь” ⁵⁹, которая ведь не такая как у нас с Вами к женам. Вы понимаете? Он отнял у человечества “жемчужины” заменив их “стразами” (= жемчуг из вымочек рыбьей чешуи).

________________________________

Я справился: в “О Понимании” нужно еще посмотреть главы: “О существовании” и “Об изменении”. Тут чуть ли не главная классификация “потенций” (определенные я неопределенные). Чуть ли о потенциях у меня не подробнее всех философов изложено. Я помню хорошо: вхожу ля в комнату, где в карты играют, или — пьют чай: и вот я посмотрю на лица с чувством моей милой потенциальности: и вокруг каждого лица, каждой души я вижу еще множество переходных лиц, их же — во уже измененных, я вижу штрихи переходов, и понимаю все, все о них, судьбу их, будущность о них. И для меня “потенциальность” была “Все-пониманием”. Поэтому когда через 18 лет я “вошел в Египет” (Публ. библиотека): я — обмер. Все — то же, все ясно уже. Бутон, цветок. И — кончено. И — все. Теперь, слушайте: я и до сих пор продолжаю “объяснять”. Во-первых, уже с приездом в Сергиев Посад мне разгадалось учение египтян о бессмертии, вообще загробный мир. Знаете ли вы таинственную затхлость запаха всех (т. е. обоих) половых органов. У меня и в Питере мелькнула (и мелькала) мысль, что это есть какое-то таинственное тление всех вещей, как бы лежалые, осенние травы, скошенное сено, а еще вернее — сорванные, мокрые травы, гниющие, гробовые.

___________________________________

Ох, устал. Пишу это письмо уже неделю, урывками.

Но, Господь с Вами. Господь да благословит Вас в старости, как он — кроме жены и детей, меня благословил в старости и Эрихом. Что может быть выше, что может быть счастливее, как еще при жизни увидать, узнать, увидеть и наконец прочесть, как ты совершенно понят и растолкован даже для других (читатели) так именно, как понимаешь сам себя. Тут даже если и будут преувеличения (я их очень боюсь), то ведь “немало же я и трудился”. “Преувеличения” поганы только “не в том стиле” (обо мне всегда бывали именно “не в том стиле”): но преувеличения в стиле “описываемого автора” есть просто вознаграждение за труд жизни.

<Приписка на обороте листа:>

Очень хорошо у В. рассуждение о “правде”, о правде “у русских” ⁶⁶.О, если бы этому можно было поверить. “Все было бы спасено”. Но я не верю. Русские мне именно кажутся самым лживым народом, самым лгущим. Неужели это “жиды” Ноздревы, Загорецкие. Да, “уж так и быть”, и сам Чацкий-хвастунишка. Нет, правдив один Пушкин и Русь распяла его за это. За это и распинали его от Чернышевского до Пыпина.

<На отдельном листочке:>

XXIV

Друг мой дорогой: я не могу послать Вам “Из восточн. мотивов”, п. ч. должен через неделю, две или три показать единственный имеющийся экземпляр у меня возможному издателю продолжения их.

Но наверное книга есть у Мережковского или у сестер Зин. Ник-ны ⁶⁷. Попросите у них, попросите хотя бы от моего имени.

Ах, вот исход: есть у меня, у нас друзья: Владимир Федорович Высотский, мой ученик по Елецкой гимназии, и жена его Зинаида Ивановна Барсукова, из рода славного Барсуковых ⁶⁸. Она мне корректировала “Оп. л.”. Друзья — вернейшие, преданнейшие. Лучше родных. Благороднейшие. Один недостаток — бездетны. У них есть “Вост. мот.” Живут: Крестовский остров, Средняя Невка, д. 36. Спишитесь и получите.

<На втором листке:>

Вы могли бы, и м. б. Вы только один могли бы вполне раскрыть мою личность в “критико-биогр. очерке”. Знаете: ведь случится, что целый век писатель получает совершенно глупые оценки себя, пока не найдет того, что немцы определили гениально словом конгениальность. Нужно заметить, что как только Вы пришли ко мне в Вырину и “долго мотались у забора” и вообще я увидел в вас такую бессмысленную ослицу-мямлю”,— Вы что-то промычав замолчали, я сейчас же подумал: “это — конгениально со мною”. Я был точь в точь такой же как вы, и еще более Вас трусливый, робкий и застенчивый. Главное в Вас качество, которое я полюбил и привязался к нему, это — что Вы ужасно смешной и нелепый, “невообразимый”, “каких людей не бывает”, “какие люди больше не нужды на свете”, “на которых плюют в которых выгоняют”. Ну, вот это .мне и нужно. Это — суть цивилизации. Хотя Вы больно кусаетесь (“цитата из Ницше”) — но я предпочитаю увидеть укусы от Вас, чем похвалы от другого. Но Вы должны сказать всю правду обо мне, или — возможно всю. Флоренский Вашей статьей очень заинтересован, а это теперь умнейший человек в России.

<На третьем листке:>

“О чем думает старуха, ночью”

(заглавие стихотворения Некрасова)

...таинственно и прекрасно, таинственно и эгоистически в “Опав. листьях” я дал в сущности “всего себя”. Ведь и “Апокал.” есть “Опав. листья” — на одну определенную тему — инсуррекция против христианства,— и даже такая бесконечно обширная тема как “Из восточн. мотивов”, вскрывающая тайну всех древних религий. И я прямо потерял другую какую-либо форму литературных произведений. “Не умею”, “не могу”. С тем вместе это есть самая простая и естественная форма. “Проще чего” нельзя выдумать. “Форма Адама”, и — в Раю, и уже — после Рая. “После рая” прибавился только стул. На который сел писатель и начал писать. В сущности, что делают поэты, как не пишут только “Оп. листья”. И Вы, “пиша о Розанове”, в сущности вовсе не о нем пишете, а тоже свои опавшие листья: “что я думаю”, “чувствую”, “чем занят”, “как живу”. Это форма и полная эгоизма и без'эгоизма. На самом деле человеку и до всего есть дело, и — ни до чего нет дела. В сущности он занят только собою, но так особенно, что занимаясь лишь собою — и занят вместе целым миром. Я это хорошо помню и с детства, что мне ни до чего не было дела. И как-то это таинственно и вполне сливалось с тем, что до всего есть деле. Вот по этому-то особенному слиянию эгоизма и без'эгоизма — “Оп. листья” и особенно удачны.

Не помню кто, Гершензон или Вячеслав Иванов — мне написал, что “все думали, что формы литературных произведений уже исчерпаны”, “драма, поэма и лирика” исчерпаны и что вообще не может быть найдено, открыто, изобретено здесь: и что к сущим формам я прибавил еще “11-ую” или “12-ую”. Гершензон тоже писал, что это совершенно антично по простоте, безыскусственности. Это меня очень обрадовало: они знатоки. И с тем вместе что же получилось: ни один фараон, ни один Наполеон так себя не увековечивал. В пирамиде — пустота, не наполненная, Наполеон имел безбытийственные дни. Между тем, “Оп. л.” доступны и для мелкой жизни, мелкой души. Это, таким образ., для крупного и мелкого есть достигнутый предел вечности. И он заключается просто в том, чтобы “река текла как течет”, чтобы “было все как есть”. Без выдумок. Но “человек вечно выдумывает”. И вот тут та особенность, что и “выдумки” не разрушают истины факта: всякая греза, пожелание, паутинка мысли войдет. Это нисколько не “Дневник” и не “мемуары” и не “раскаянное признание”: именно и именно — только “листы”, “опавшее”, “было” и “нет более”. “Жило” и стало “отжившим”: пирамида и больше пирамиды, главное — гораздо сложнее, а в то же время — клади в карман. И когда я думаю, что это я сделал “с собою”, сделал с 1911 года: то ведь конечно настолько и так ни один человек не будет выражен так и вместе опять субъективен: и мне грезится, что это Бог дал мне в награду.

За весь труд и пот мой и за правду.

(поднявшись с постели в 5 утра).

<На четвертом и пятом листочках:>

Получив большое письмо: до чего Вы несчастны, до чего вы несчастны. Вечная одинокая темница. Так вот разгадка В. души. Всей. И что Вы так любите русских, “этих вонючих русских”, наших окаянных русских. Ведь Вы именно их любите, за что собственно и возбудили удивление во мне, и любовь — самую горячую — во мне.

Тайна, что Вы так одиноки у себя. Но, Господи: неужели Вы не ошибаетесь, не преувеличивает Ваш мизантропический ум. Я бы с Вами вечно молчал и вечно был счастлив, живя в одной комнате. (Ужасно люблю молчаливых: самые содержательные люди, с полным говором в себе). И мне вдруг стало страшно, что я столько растабарывал о себе. Как это пошло кажется теперь. “Ты говорил перед раненым, едва сам оцарапанный”.

Да. Мои обстоятельства гораздо лучше. “Все ссоримся, ругаемся”. Дети говорят невероятные дерзости: и раза два я дал по морде — сыну даже раз 10, и раза 2 Тане. Ужасно. “Ужас русской семьи”. И вдруг я почувствовал, что ужас-то не в этом. О, вовсе не в этом.

Мне вдруг стало душно. И я почувствовал прощение к своей окаянной цивилизации, к вони Петрушки и к бестолковости Селивана.

Обнимаю Вашу голову. Нежно, нежно целую.

_______________________________________

Любопытно, что я (честное слово) свои письма никогда не находил интересными (болезненны, смутны, мутны) (а чужие — всегда находил любопытны (ми). Как-то я заглянул в Ваши, где Вы пишете об Анненском, о К. Арсеньеве ⁶⁹, о Царском Селе — это волшебство и поэзия) ⁷⁰ (у меня вообще есть чувство В. стиля. Это — главное, мне кажется, для слияния душ). (Хотя в статье В., в выдержке из письма к Соллогубу — показалась прямо блестящею, изящною фраза моя) ⁷¹.

Удивительно (и вообще в чужих цитациях мне ужасно нравятся мои сочинения. Прямо — изящно. И между тем положено “прямо на бумагу” ⁷², без придумки. Ваши слова: “Его пафос разговорный — тягучий” и т. д. Великолепно. Это — жемчужина всей статьи. Я потому т(а)к Вас и люблю, что Вы угадываете, и — как-то передаете через свой стиль}.

XXV

В 14 лет Государственная Дума промотала все ⁷³, что князья Киевские, цари Московские и императоры Петербургские, а также сослуживцы их доблестные, накапливали и скопили в тысячу лет.

Ах, так вот где закопаны были “Мертвые души”. А их все искали...

— Зрелище Руси окончено.— “Пора одевать шубы и возвращаться домой”.

Оглянулись. Но ни шуб, ни Домов не оказалось.

Россия пуста. Боже, Россия пуста.

Продали, продали, продали. Государственная Дума продала народность, продала веру, продала земли, продала работу. Продала, как бы Россия была ее крепостною рабою. Она вообще продала все, что у нее купили. И что поразительно: она нисколько себя не считает виновною, и “кающегося дворянина в ней нет” ⁷⁴. Она и до сих пор считает себя совершенно правою и вполне невинною.

Единственный в мире парламент.

Как эти Чичиковы ездили тогда в Лондон. Да и вообще они много ездили и много говорили. “Нашей паве хочется везде показаться”. И “как нас принимали”.

И оказались правы одни славянофилы.

Один Катков.

Один Кон. Леонтьев.

Последний говорил: “Россия — не юность. Она старушонка. Ей уже 1000 лет. А дальше тысячи лет редкое царство Переживало”.

Поразительно, что во все время революции эти течения нашей умственности не были даже вспомнены. Как будто их никогда даже не существовало. Социалисты и инородцы единственно действовали.

— А что же русские?

Досыпали “сон Обломова”, сидели “на дне” Максима Горького. И везде рассыпавшиеся Чичиковы.

Первая пища! Первая пища!

Всегда было предметом моего размышления: ну, если бы даже “сыны пророческие” и удержались, то как же они могут существовать? ибо трижды в сутки человек должен есть. А “сын пророческий” ее может ничего около себя сделать. Он бессилен. Руки повисли. Ибо — уже воистину “Господь призвал его говорить и говорить” ⁷⁵ .

Сын “пророческий” — сомнамбула. Лезет по колокольням. Звонит. Лезет по крышам домов. Заглядывает в слуховые трубы. И учит, учит. “Сын пророческий” — “не в своей власти”. Это — суть его. И если кто-то не обнимет его и не сохранит: он расшибется, убьется.

Как же? Что же? Без “пророков” похолодеет земля.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С дней юности, детства,— я был такой сомнамбулой. Кроме “внутренних говоров”, которые я слышал в себе,— я ничего не слышал, не видел. “Как я живу?” Это всегда было предметом для меня самого удивления. “Бог спасал”,— воистину никаких пособий самоспасения. И вот, бури развивались во мне: да помогите же, люди. Ведь я для одних вас живу, ведь мне самому воистину ничего не надо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот я раскалялся, а сказать не смел. Как сказать? Как выговорить? И вот — женщина. Не знаемая, из родной Костромы.

О, мое детство, мое страшное детство. И прислала 6 фунтов чистейшего толокна, сухого, здорового: по 3 чайных ложки на стакан горячего молока. И верю я, выйдет через два месяца, и она еще пришлет. Питательно. Полезно в нервах. А я вечно в нервах.

Спасибо, дорогая, милая, незабвенная.

Из Костромы я уже выехал лет 50 назад, и не возвращался никогда.

Очевидно, что “ближние эти”, если они не истуканы, должны прокормлять их ⁷⁶.

Я “не смел сказать”, а женщина “смела сделать”. Из родной и милой Костромы мне прислали по почте 6 фунтов толокна: вкуснейшего овсяного хлеба, завариваемого на горячем молоке: 2—3 ложки на стакан молока. Это — на месяц, на два.

Спасибо, родная женщина. И вот я питаюсь, как Илия Фесвитянин, от “вранов” ⁷⁷.

И будет время. И пройдет два месяца. И она еще пришлет.

<Сбоку приписка:>

XXVI

Дорогой и родной мой Гол. Теперь-то я уже могу сказать вам, что Вы мне родной, и я знаю, к<а>к вам это нужно: п. ч. раз вы мне сказали: “ведь я берегу все В. письмам (я так удивился).

Итак, спасибо, родная моя и прекрасная душа. Я нашел “2-го Шперка”. Да, так вот что: какое же счастье найти, в 62 года найти, человека, который прижался со всею силою и горячностью к твоей душе. “Не изгибла еще в России душа”. Ох, устал. Устаю все. Да и темно. И неудобно писать, на “безумном уголке” стола. Но я хотел сказать, что “спасибо”.

_________________________________

Как это хорошо: “каждая строка, упавшая с пера писателя, обвеяна его индивидуальностью” ⁷⁸. И раньше: “разрозненное, но внутренне стройное и цельное творчество”.

Спасибо, милый, спасибо, дорогой. Как все замечено и оценено. Именно “культурная германская работа” или “обработка” писателя. Спасибо.

_____ _____ _____ _____

И к<а>к хорошо о мамаше. Спасибо, родной.

__________________________________

Были обширные парники. Я работал с Воскресенским, который принимал участие в вашем доме, был как бы вотчимом, и вот все заставлял работать, будучи таким противным. Он б. нигилист-семинарист, “народник” - “базаровец” (“Отцы и дети”). Мама, невинная и прекрасная, полюбила его, привязалась старою-бессильною-несчастною любовью. Он кончил семинарию, был живописец, и недурной,— ездил в Спб. в Академию художеств. М. б. он был и недурным человеком, но было дурное в том, что мы все слишком его ненавидели. Он впрочем меня порол за табак (“вред куренья”). Но “ничего не мог поделать”.

И вот коровка умерла.

Она была похожа на мамашу, и чуть ли тоже “не из роду Шишкиных”. Не сильная. Она перестала давать молоко. Затвердение в вымени. Призвали мясника. Я смотрел с сеновала. Он привязал рогами ее, к козлам или чему-то. Долго разбирал шерсть в затылке: наставил — и надавил: она упала на колени и я тотчас упал (жалость, страх).

Ужасно. И какой ужас: ведь — КОРМИЛА, и — ЗАРЕЗАЛИ. О, о, о... Печаль, судьба человеческая (нищета). А то все — молочко и молочко. Давала 4—5 горшков. Черненькая и словом “как мамаша”.

Киселек. Сметанка. Творог. Сливочное масло. “Как все хорошо”. Масло “в барашке” к Рождеству.

Молоко я носил к соседям продавать. Как и малину, крыжовник и огурцы из парников. “Все слава Бегу” — пока “коровка”.

__________________________________

К чертам моего детства (младенчества) принадлежит: поглощенность воображением. Но это — не фантастика, а — задумчивость. Мне кажется такого “задумчивого мальчика” никогда не было. Я “вечно думал”, о чем — не знаю. Но мечты не были ни глупы, ни пусты.

Первые книжки прочитанные: “Путешествия Телемака” (вовсе не Фенелона) и “Гибель английского корабля Кент” — еще “Дальний Запад” (М. Рид? Купер?) и главнее, самое главное: часть 1-ая “Очерков из истории и народных сказаний” (Грубе?), начиная: Финикияне. Сезострис. Суд над мертвыми. Алиас и Кир. Фемистокл. Поход Аргонавтов. Леонид при Фермопилах. Греков и римлян до поступления в гимназию я знал к(а)к “5 пальцев” и совершенно с ними сроднился благодаря этой переводно-немецкой книжке.

Она была без переплета, ко вся цела, и лет 5 была единственным моим чтением. Я знал ее почти наизусть. Это единственное чтение, легшее на душу одиночным, не рассеянным впечатлением, страшно сохранило, сберегло душу. Оцеломудрило ее. Эта книга была моим Ангелом хранителем. Вечная благодарность прелестному Грубе.

< Сбоку приписка:>

XXVII

< Наверху приписка:>

Тоже давно написал. Но “35 к.” ⁸⁰ и ждал “Апокал.”, чтобы “засунуть” в стр<аницы>.

_____________________________________

Я так счастлив, милый Эрих, что Вы обо мне пишете: это — не “удовольствие”, а — именно счастье. К чему скрывать, лукавить. “Не нужно этого, не нужно”. Это — бяка.

Сейчас — перечитываю. Лучшее конечно — о безволии ⁸¹. Вообразите: Флоренский точь в точь мне также сказал. Я ему тоже, в Посаде, упомянул как-то о своем безволии, приписывая его пороку своему (“якобы пороку”), о котором сам же сказал. Он ответил буквально так: “Нет, вы ошибаетесь: я очень присматривался к гениальным людям, по биографиям и проч., вообще к людям исключительно одаренным, и нашел, что чем одареннее они, тем слабее их воля над собою”. “Так что это вовсе не порок ваш, а — совсем другое”. Другой раз, в гостях у Александровых ⁸², где и жена моя была, он же (П. Фл.), на мое какое-то замечание, или воспоминание: “Это только показывает, что вы уже с детства были гениальные. Так просто. Я изумился. Ваших слов в статье (о безволии) я бы не понял, если бы не этот предварительный комментарий Флоренского. Очевидно, от этого “совпадения со своею мыслью” он так и заинтересовался В. статьею, и, достав “Литер. изгнанников” — стал пересматривать цитаты из нее у Вас.

Вдруг — колокола, звон. “Пасха”. “Эврика, эврика”. Слово — одно: ПОТЕНЦИЯ (“зерно”) —РЕАЛИЗУЕТСЯ. Вы понимаете: “стул опрокинут”, “стул поставлен”, “нельзя сидеть”, “можно сидеть”. Стол: “можно обедать” — “нельзя обедать”. Да теперь “я долезу до Неба” (Бога). Религия, “Царство” (устроение России) — все здесь, в идее “потенции”, “что растет”. Но сущность-то выражалась еще глубже именно в элевзинских таинствах, чем (я думаю, не читал) у Шеллинга. Суть-то именно, как Вы тоже не раз упоминаете,— в “обличении вещей невидимых” ⁸⁷, а пожалуй и еще лучше: в облечении вещей невидимых. Все “ОБЛЕКАЕТСЯ” в одежды, и история сама есть облечение в одежды незримых божеских планов. Словом, тут “в одном слове”, “поставил стул” — лежат все пророки, вся Библия. Ну, вот — устал. Прощайте. Спасибо. - - -

_____________________________________

Ваше “не скажу всего” и “не скажу до конца” (в письме) больше всего меня заинтриговало. “Вот эго-то и подай”. Все известное — не интересно, все неожиданное — манит. Если до пороков моих касается — скажите; если даже будет очень стыдно — скажите же. “На пороках-то мы и сближаемся” — знали ли Вы это, юноша мой нелепый. Да Вы, конечно, знали и знаете. Странно: я убежден, что Вы все знаете, что Вы при юности в сущности и старик (к<а>к я в 17 лет был “7-ми летним” и “70-летним”). Ну, да Вы все знаете. Ведь Вы знаете, я В. считаю ровесником себе “и таким же умным”.

Странно, что встретясь с Вами, я никогда не думал, что Вы будете “писать”. Стихи у Вас в письмах я принимал не за Ваши, а за чужие. Письма всегда были интересны и оч. литературны; я хотел их в “Из жизни.......

Ну, addio.

________________________________

Ax, все устаю. Сегодня — сыт: а, знаете, милого творожку я съел, и — чуть-чуть,— не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но — детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: “дайте и мне”. А — ужасно хотелось.

Господи, как сладко даже вспомнить. Увы, теперь “сладки” только воспоминания и пуста еда. У меня мечта: когда пройдет револ., “назваться” к Вам в гости, и Вашего (очень оба понравились) папу и маму упросить МЕНЯ УГОСТИТЬ. Ну, так... пир богов. Помните у Одиссея: “Божественный свинопас”. Я тоже завидую Полифему: сколько он имел творогу у себя в пещере, помните ~ “заставлял вход скалой”. Я хотел бы быть Полифемом и пасти коз и овец, а молоко бы у них высасывал СОБСТВЕННЫМ РТОМ. Кстати, меня давно уже манит собственным ртом напиться у коровы молока, насосаться из вымени ⁸⁸. Это так красиво. Именно — красиво. И, уверен, ужасно ЦЕЛЕБНО.

Это меня лет 12 манит. В старости в будущие лучшие времена будут давать родителям живую козу или корову для пососанья. Отвратительная городская цивилизация — ничего не понимает. Не понимает, что такое ЗДОРОВЬЕ и ЕДА.

Лукомскому и А. Н. Бенуа — привет ⁸⁹. Бенуа — и любовь. Умный. Только молчалив, и, я думаю, эгоист. Лукомский “полегче”.

__________________________________

2 ч. “В. в.”: скучно, не интересно. Очень компилируете. Нужно писать “широким размахом”, чтобы “писали Вы, а не “Вы о Розанове”, чтобы была шире “личность Голлербаха”. В этом отношении б. прелестны В. письма в Вырицу и в Спб.,— где писали именно Вы, прелестно, вдохновенно, и хотя почти обо мне и не писали, но то “накрапывание дождя о Розанове” — было прекрасно и выразительно. Вообще “Ваши письма” интереснее “статьи обо мне”: они самостоятельнее, сильнее. И это от прекраснейшего качества, что Вы именно — не компилятор. И держитесь своего стиля — именно — не компилятора. Самое интересное и для меня единственное ценное: о разговоре с Мих. П. Сол— вым. Как Вы заметили? Тысячи бы пропустили, все бы пропустили мимо. Вы — увидели, и для меня очевидно, что Вы не только прочитали, “глазами”, “мелькнули”, для обязанностей биографа, но как-то и передали мне все понимание (не знаю, передали ли своему читателю; ведь читатели тупы), что вы во всем огромном объеме оценили, поняли и раскусили, что “вовсе поле не сердца людей” (младенец Достоевский) ⁹⁰, т. е. между Б.<огом> и человеком: а что “именно ягодка смородины” и есть то “поле, где якобы Христос победил Бога”, но именно — только якобы; на самом же деле конечно ягодка победила Христа, и вырвет из костлявых рук Его победу, вырвет — у Его Голгофы, вырвет у Его — смерти, и насадит опять Рай (Рай и Сад) из этой единой смородинки. И весь Христос — только красноречие, и красноречием кончится. “Он — страдалец”, вот видите ли, и поддел человечество на Страдания. В сущности — бесконечно (и тайно) пролив страдания на голову несчастного человечества. О, подождите: Христос победил именно красноречием: но я — ухитрюсь, стану также красноречив — и побежду Христа.

Верно! верно, верно!

Nike! Nike! Nike! [победа (лат.)]

Устал. Целую, обнимаю. И всегда буду обнимать, хотя бы и сердился за статью.

Пишите. Вы со мной слились.

XXVIII

придя с базара, где покупал дрова.

__________________________________

“Я победил мир” (перед †) ⁹¹. (Замечательно, что на всех языках, во всеобщем — всемирном “чистописании” символ Христа, символ креста, “†” — знаменует собою смерть). Но хотя бы ты был ТЫ, ТЫ, ТЫ, я наполнил вселенную хвастливым Я, Я, Я: тем не менее пока в мире есть зерно, хотя бы одно зернышко, невидное, крутое, маленькое — на самом деле ты не победил Мира.

Травка выбежала в поле...

Скромная, милая, тихая... Незаметная... О как она хороша в незаметности своей.

Поистине, эта незаметность есть на самом деле незаметность. И вот Голлербах могучим рычагом взломал землю до центра, сказав:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Где может быть совокупление

Благоуханней белых роз,

А на закате неба рдение

Спасительнее, чем Христос ⁹².

Какое слово! Какое слово!

Я первые дни не замечал: а ведь это... Господи, Господи — Все-Держитель. Ты победил Христа. И изничтожил все его усилия.

Гол., Голл.: мы с тобой, ты — со мной.

И после Флор., который на 62 году моей жизни пришел на помощь мне в идеях ..., после Шперка, говорившего на смертном одре мне: “Пишите, пишите об этом, только об атом одном и пишите”: когда я ему сказал в тихом вечере, в задумчивом вечере, что вся ошибка заключается в том, что человечество считает ... органом, когда он на самом деле есть лицо.

...И вот, 3-ий —

Голлербах.

<На отдельном листочке:>

Я голоден. И не могу исполнить требование редакции “переписать на машинке” присылаемые статьи... Но ведь если “Мысль и Слово” ⁹³ есть в точности Мысль и Слово...

XXIX

Я так счастлив, милый, что вы останавливаетесь на индивидуальных черточках, не впадаете в этот ужасный алгебраизм, которому новое время подчинило историю и даже биографию, подчинило самый портрет. Эти бессмертные строки (каких и я сом в себе не знал, не сознавал): “паф<ос> Розанова есть пафос неясный, грустный, томительный” и:

Je ne vois plus rien,

Je perds la memoire

Du mal et du bien

— как это прекрасно, поэтично, глубоко, и характеризует самого Автора — Гол., как и “портрет — Розан.”.

А Вы знаете, что мы с Вами чрезвычайно сходны. До смешного.

_____________________________________

Недаром мы все молчали друг с другом. Я видел, что мы говорим безмолвно. И “посидев с Гол.” приобрел многое, чем было в тебе “до посидев”.

И еще очень хорошо от 29 стр., конец: от “дух мелочей” до 33 стр.— “ничего”. Очень важно еще о М. П. Соловьеве и разговоре о “fall.” и о “разрушительности моих идей для христианства”. Метался, поистине “метался” об этом я еще в Контроле, затем — в Риге (“Федосеевцы в Риге”) ⁹⁴. Все бегал, все бегал, в департаменте и по саду (Рига)... и: “невозможно примирение”. “Хр-<истианст>во может быть только разрушено”. Это — система мысли, и — “спасения хр-ву нет никакого”. Затем, в печати, я уже только хитрил, хитрил — много, ради цензуры и глупых читателей: но во мне самом оно было совершенно разрушено, до основания, до песчинки. Нет выбора: когда я жил в Лесном, то сидя на верху конки — проезжал мимо деревьев, и случалось — они хлестали по лицу, и вот будто шептали ветви их: “Спаси нас!! Спаси нас!!!” (т.е. от Христа). “Если ты не позаботишься — мы умрем, нам только гнить” (Голгофа). “Спаси же нас, это — наш завет тебе”. Ах, сколько я пережил. И в какие-то дифирамбы, в безумие дифирамбов — сложилась вся моя литерат. деятельность.

(Из давно написанного Г-баху; но “забыл послать”. В. Р.)

Клубок

“Вышел сеятель сеяти притчу...” (Еванг.) ⁹⁵.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

“И дал ему Звезду Утреннюю...” (Апокал.) ⁹⁶.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между этими строками, в неизмеримой черной расселине их, в “пропасти” их, в бездне их, и зажат “бедный жидок в картузе”, который спрашивает:

— Где молния?

— Отчего Синай не дрожит?

XXX

И взгляд змеи упорно-бешеный ⁹⁷.

Меня эта строка как-то гипнотизировала, и я (молча, внутренне) ее повторяю и за чаем, и за обедом, и ночью — не умея от нее отвязаться. Уверен, это остаток от “больницы Николая Чудотворца Всех скорбящих” ⁹⁸, и уверен, что еще нигде в мире нет такой строки. Напишите мне о ее происхождении.

Из “писем моих” ⁹⁹ только 2 понравились: 1-ое письмо (мир-девчонка) и — Камень (знаете ли, что это— “Вы” и “я”?). Последнее— (длинное, долговязое) —отвратительно. Я должен был тут гореть к (а) к рубин, как самый яркий камень: а изобразил “могилку”.

К<а>к удивительно письмо Мурахиной ¹⁰⁰: до письма она видела меня всего раз или два. Не могу скрыть, что она написала гораздо лучше Вас, хотя явно и не “con'гениальна”, а почти “на противоположном полюсе”. Но она угадала все (старушке 55 лет). Я сам не решался, не позволял давать себе такого определения. “Слишком хорошо”, “куда мне”: куда мне одевать такое на себя одеяние. И вот старушка, но деятельная, бодрая, одела в ночи на меня такое одеяние, одела в пурпур, одела в звезды. А чувствовал-то я внутренне и уже не стыдящимся чувством, что именно так, именно — ноуменальные миры, и что я их держу в руках. Я тих и скромен, к тому же так безобразен: но я чувствую в себе какое-то Державство к Миру. Кстати, знаете ли Вы таинственное слово, какое мне сказал Григорий Распутин? Но сперва о слове Феофана ¹⁰¹, “праведного” (действительно праведного) инспектора Духовной Академии в Спб. Сижу я, еще кто-то, писатели, у архимандрита (и цензора “Нов. Пути”) Антонина ¹⁰². Входит — Феофан, и ¹/₄ часа повозившись — ушел. Кажется, не он вошел, а “мы вошли”. Когда Антонин спросил его: “Отчего Вы ушли скоро”, он ответил: “Оттого, что Розанов вошел, а он — Дьявол”. Теперь — Распутин: он танцовал, с замужнею, с которою и “жил”, и тут же, при ее муже, говорил об этом: “вот и жена его меня любит, и муж — любит”. Я и спрашиваю его: “Отчего вы тогда, Григорий Ефимович, ушли так скоро?” (от отца Ярослава, с женою коего он тоже “жил”, и о. Ярослав тоже “одобрял” это. Тут вообще какая-то Райская история, Эдем “общения жен и детей”). Он мне ответил: “Оттого, что я тебя испугался”. Честное слово. Я опешил.

Устал. Прощайте.

И еще из предсказаний: была, года 4 назад, вечеринка у Мих. Ал. Суворина ¹⁰³. В проходе меж двух комнат была посажена гадалка. “В составе увеселений и разнообразия”, как и бродивший там же “арапченок”. Все показывали “руку” (гадалке). Она “сказывала”. Проходя — протянул и я со смехом: что же она мне сказала? Удивительно: она стала искать “линию жизни”, и, “найдя” — удивилась и пробормотала: “да Вы, да Вы... я не знаю сколько проживете: я не нахожу конца линии жизни; во всяком случае — страшно долго. И вас до самого конца жизни будут любить (т. е. женщины)”. Кажется, она не произнесла “женщины”, но в смысле слов разумелось “женщины”. А судя потому, что “я уже не мог”, и мне отдавались в возрасте 19, еще 19, 23, 29 и 40 или 39 — очевидно “есть что-то” и именно — “от Аписа”. “Ты почитай Аписа” и тогда ты будешь “сам Аписом”. Что-то в этом роде. О себе я не думаю. Но Аписа — слишком почитаю.

Все — “он”, везде — “он”. “И без него ничто же бысть еже бысть” ¹⁰⁴. Устал.

И вот мы подходим с чего начали:

“И взгляд змеи упорно-бешеный”.

УСТАЛ.

Во мне есть вообще много фетишизма: знаете ли, какое место в В. письмах мне более всего понравилось: что Вам еще хотелось бы увидеть мою физику и особенно “увидеть и пощупать мои вещи и мои книги”. Я думаю тоже — “и посмотреть мою мебель”, “на чем” и “как” я “сижу”.

XXXI

Радость. Успех. 1) Леман ¹⁰⁶ очень заинтересовался Вашей брошюрой “В. В. Роз.— Жизнь и творчество” и лично попросил от своего имени, “чтобы Вы выслали ее ему”. Должно быть хотел и сам обратиться с письмом, но я адреса дальше “Пешковская 7 или 47” ничего не мог сказать и дать. Леман же, о коем я думал всю ночь предыдущую, вот что такое: это — Шварц около Новикова, а еще вернее — соединение Новикова и Шварца ¹⁰⁷: личность нравственно гениальная, абсолютно чистая и бескорыстная, никакое не “пузо” и “сам”, а скромнейший, милый, удобный человек, с женою-другом, которая и читает его письма и слушает его проекты и прекрасна как флорентинка из-под кисти Боттичелли. Но — “наш весь русский”. Вы понимаете, какая это рабочая сила в наш искореженный, неправильный век, в век тысячи зубных болей без единого пластыря. Слова его: “Я все-таки очень уважаю Каткова, не верю, как его оболгала пресса. На самом же деле я чувствую в Каткове европейского человека, и настояще-европейского”.

Ну, при встрече с Леманом (вторая ночевка в Москве, первая у Русова) — я передаю ему “исторически” упоминание Ломана о Радлове и рассуждение, поправляющее и дополняющее, Русова. Леман— прямо ухватывается. И на слова Русова: “Если бы Леман сказал мне, что он непременно это издаст, то я эти же дни начал бы работу, взяв себе Гилярова-Платонова, взяв Страхова, стал бы искать помощников и сотрудников себе, и кое-какие талантливые студенты Духовной Академии и Университета — у меня уже намечены. Например, для Вас я конечно взял бы Голлербаха. Пожалуйста, уведомьте меня, чтобы он выслал о Вас книгу”, — на эти слова, переданные мною Леману, сей благородный юноша сказал: “Конечно, я напечатаю эту книгу” . Теперь слушайте же, что за чудовище сам этот Леман: в тоске, в горе, в отчаянии, что закрылась моментально газета Мир ¹¹⁶, мо<с>ковская, с “германскою ситуацией” и особыми условиями “соизволения от большевиков”, обещавшая мне по крайней мере Ѕ года превосходного соучастия,— и редактор, повидимому арестованный, не мог уплатить мне 400 р. гонорара за помещенный 1-й фельетон ¹¹⁷,— не имея денег, чтобы даже вернуться в Посад, а в Посаде у семьи я взял “последнюю керенку” в 20 р. и уже их потратил на папиросы,— и вопреки обещанию Леману от Русова — “ночевать у него”, беру шляпу, надеваю пальто,— “хочу бежать, где нет света”... Жена же его, флорентинка, говорит: “Какая жалость, какая жалость. Муж, уходя, сказал мне, что он хочет Вам прочесть что-то интересное и очень нужное, и попросить у Вас совета”. Я: “слово В. мужа — для меня закон” (он очень много для меня сделал, матерьяльно и духовно), и снимаю пальто: “Вы, если так тоскуете, лягте и усните у него в кабинете; он сейчас придет — время обеда”. Я — “Я возьму пальто, дайте мне папиросу. Если с папиросою и под пальто, то я согреюсь и засну”.

Так и произошло. Я задремал. Час-два прошли: вдруг — Леман, свежий как весна. “Все устроится, В. В. Газета будет выходить, м. б. через неделю, с другим заглавием ¹¹⁸. Спите-спите еще: а потом по(о)бедаем, и я Вам прочту: “Сны Микель-Анджело”. Мне привез ее А. А. Булгаков, которого как начальника казенной палаты, состоящего в генеральском чине, большевики из Нижнего прогнали, а большевики в Москве приняли”. Я говорю: “Я не хочу спать, а перед обедом хочу хорошо умыться”. И вот под краном, с бешено хлещущей октябрьской холодною водою, я вымыл — с мылом — всю голову; полил на “мозжечек” той же лютой воды: и выходя в столовую — реку: “Как истомленный усталостью Улисс,— кидайся опять в море, и — плыви. И вот — я свеж. Будем обедать и потом слушать”. Подали:

чудные рисовые котлеты.

И я съел три.

Кажется: суп. Не заметил. Или щи. И... главное, главное

ТВОРОГ

— и со сметаной, коей весь грустный год я даже не попробовал. И—с молоком. И — немножко сахара толченого. “Как прекрасное БЫЛОЕ”.

С мыслью и жалостью, что “мои” этого не имеют в Посаде, я все это кушал, и для творога еще раз подставил “как будто рассеянно” тарелочку.

Нну-с: а теперь — Микель-Анджело. Что же Вы думаете это оказалось? В часы досуга, в летние месяцы, сей штатский генерал (тогда конечно еще не бывший им) поехал лет 10 тому назад во Флоренцию... и “заснул сном Микель-Анджело”. “Истории искусства я не изучал и не знаю”. “Микеля никогда не изучал”... “Но мне снится душа этого Микеля” и я вижу во сне его сны. (Вы помните у Лермонтова: “В долине Дагестана”: Сон во сне). Из Талмуда ¹¹⁹ я знаю, что Сон во сне есть что-то специфическое, редкое и магическое. Булгаков забеспокоился святым беспокойством. “Вот! вот! не иначе!” Вот как произошла знаменитая, великая статуя Давида, поражающего камнем из пращи Голиафа: и Леман - дав мне рассматривать на рисунке Давида, в двух видах (Мюнхенское превосходное издание 1 МК₈₀ (пфенигов), стал читать... сны Микель-Анджело, из коих статуя родилась, и: ни статуя не могла бы быть иною| ни Давид не мог бы быть Другим, если бы пастушку до трона — не привиделось именно то, что сперва Давид “видел во сне”, потом “Микель-Авджело видел его во 2-ом своем сне”, и в 3-м уже сне увидел в Нижнем Новгороде русский чиновник с претензией на генеральство. Замирая, мы оба слушали с флорентинкой. Поддаваемый нашим энтузиазмом — Леман читал все с возрастающим энтузиазмом. И мы провели какую-то фантастическую флорентийскую ночь, погруженные в грезы истории, как Юлия и Павла ¹²⁰, Лоренцо я Джулиано Медичи, в этой (я ее видел ¹²¹) дивной Capella di Medici. Чудо. Чудо мистики, вдохновения, грез исторических: над которыми стоит светский генерал Казенной Палаты в Нижнем, дирижируя палочкой как в оркестре. Великая и прекрасная душа Микель-Анджело, какого-то дьявола и кентавра, как бы заворочавшего хвостом своим все Возрождение, toute Renaissance... Боже, как это хорошо! В сущности, мы знаем слова о Возрождении, а не видим Возрождения, в нас (в самих нас) нет бурь Возрождения, а в бурях-то Возрождения конечно и лежит вся тайна его:

О, бурь уснувших не буди,

Под ними хаос шевелится...¹²²

И вот — все это, именно это, было в Полуэхтов пер., д. 6, Пречистенка, Москва, у Георгия Адольфовича Ломана (мать его - Абрикосова) (а Абрикосов ¹²³, благочестивый купчина, основал “Вопросы философии и психологии” ¹²⁴ , у Грота ¹²⁵ еще, и значит это 35 лет — меценатства, передавшегося через мать во внука). В сущности, перед нами, 33-х лет, сидел такой же таинственный Лоренцо, с благожеланием, с пылом к Возрождению же, но уже нашей плохонькой, нашей обездоленной России, с ее Москвой-рекой, впрочем напоминающей речку Арно, на которой стоит Флоренция: но та вся — голубая, бирюзовая, эта Арно (помню, как шел через мост), а Москва-река мутная, и в ней сидят мутные “большевики”.

— Да кто такой Леман? Это — Белинский же, с его впечатлительностью, с его отзывчивостью, но уже без чахотки, без злобы, без революционного жара, отсюда вытекавшего: с благосостоянием (хотя теперь очень нуждается), обеспеченный, свободный, и гораздо более чем Белинский культурно-зрелый, стоящий вполне на своих ногах, друг целой серии молодых профессоров (Карсавин, Браун) ¹²⁶.

И Леман заговорил прямо о чудесах исторических откровений, уже ему открывшихся: как через “плоть”, кою “воскрешал” Микель, пришел “позитивизм”, пришла “поганая плоть” XIX-го века... и, в сущности-то надо вернуться к Средним векам, с их тонким духом, с их аскезом, чтобы победить и революцию, и Конта и Фейербаха и вернуться к христианству. У меня кружилась голова.

В кабинете Ломана — чудная картина (зимняя) монастырской стены Сергиева Посада, и вся она завешена потемневшими иконами старой московской живописи. “Москва! Москва!” рвалось из его сердца. Хочется — Москвы, хочется — и Флоренции. Как мне — люблю Русь, Волгу, стерлядей в ухе, а грежу — фараонами, пирамидами, кастами, жрецами.

Я, который есть тот же А. А. Булгаков, отныне милый и святой для меня. Но я думаю — он в 100 раз меня талантливее.

<На отдельном листке:>

XXXII

Милый Гол., вчера было 9-го октября, день рождения нашей Наденьки (“Пучек” On. л.) ¹²⁷, мама ¹²⁸ — еще в постели сказала — “Потише, не разбуди Надю, день ее рождения”,— и хотя самовар было ставить еще рано (я,— обычно), но я сказав маме, что буду “тихо” — встал за одним нужным делом. Это “нужное дело” заключалось в следующем: отыскивая остатки окурков в одной лежанке, я — едва начал раскапывать пальцами мусор, как попал на: “В. Ветлугин: Н. Абрамович — Улица современной печати” ¹²⁹. Ветлугин = я, в “Колоколе” ¹³⁰, кажется, это или прошлый год, или года 2 назад. Абрамович (“И о семени твоем благословятся все народы” ¹³¹, т. е. “все народы будут, станут, совершатся в будущем как счастливые, как лучшие, как благородные, как моральные” (Ною или Аврааму или даже Адаму),— итак, Абрамович, как и все евреи (заметьте, обратите внимание) — кроме “мелочей” и “глупостей” печати, кроме “крохоборства” ее, делают в литературе русской положительно самое лучшее, самое нужное дело: начиная с Флексера и благородной Любови Гуревич ¹³³ (“Северный Вестник”) (Дамаянти Флексера, несчастно и вне-надежно его любящая; сама она — прелестна и хороша, он — резонер, мыслитель, фанатик и повидимому онанист (т. е. человек избранный, исключительный; все онанисты суть таинственно и незаметно “Авраамы своих пародов”, ведущие их) (напр. Паскаль для XVII в., у нас —Лермонтов и кажется Гоголь, я думаю — Жуковский). Этот Флексер первый предпринял колоссальную работу переработки русской критики, которая к 80—90-м годам, заняв еще с 60-х, да пожалуй и с 40-х годов (Белинский; эпоха Белинского), через Добролюбова (нигилист-агитатор,— тоже безумный онанист, т. е. по исключительной, “с жаром”,— преданности этому якобы пороку | == добродетели) превратилась в лице Скабичевского, Шелгунова ¹³⁴, отчасти Н. Михайловского, положительно в хулиганство, “сад терзаний” (или “мир пыток”, в Китайском Дворце) русской литературы, осложняемой кабаком и трактиром. Стоя на плечах Белинского и еще более на плечах Добролюбова — “критика и библиография”,— особенно библиография, особенно мелочная и анонимная,— вообще “шушера” самой уже библиографии) озирала и смела озирать всю русскую печать... и очень умно, прямо “проникновенно” (хотя и глупа, но хитра) — особенно “озирала” она все начинающее, всякого первого бельлетриста, первого нувеллиста,— ну, и публициста отчасти. Я не знаю, знаете ли вы (вероятно — нет. Вы слишком горды для этой парши): но, ей-ей, тут и не одно самолюбие “начинающих”. Верите ли, как часто мне хотелось “поцеловать руку прощения” у присылавших мне книги — “первые начинания” — авторов. “Им так нужно” (о, нужно!!): а я — “так устал” (смел устать, дерзнул устать). Долго писать. Вы понимаете трагедию. И вот этот “начинающий” вдруг находит под буквами “Н. М.” ¹³⁵ (фатальные, золотые у автора)... так “немного приветливый” отзыв, ну — и журящий, но вообще — “искренний и талантливый”. “Первый чин”, нет — первая ласточка и весна. “О, я буду работать”. Первое и единственно? кажется описание этого сделано у Дост., как его “приняли Белинский и Григорович” ¹³⁶, но поверьте, точь в точь происходит это самое и у каждого, и еще лучше поверьте — что тут ничего нет низменного, вонюче самолюбивого (разве у последних подлецов, вот у “хамов”, о которых Вы очень хорошо написали, и у которых уже в зачатии отца и матери все обдрызгапо, пропито, просвистано) — кроме этой “чумы рода человеческого” у всех-то и вообще это есть таинственная “еврейская суббота” бытия человеческого, бытия литературного. Она выражает прекраснейшее чувство литературного братства, литературного единства, что литература “едина” и “тут все — братья” и “мы конечно будем делать лучшее историческое дело”, “лучшее народное дело”. О! о! о!.. И вот в этот-то идеализм, специфический идеализм “начинающего”, когда “одев новенькую одежду” юноша “входит как именинник в литературу” (еще бы, ведь он ночи не спал, да и трудился наконец): эти архигады, эти чудища, эти “Н. К.”, “х”, N, капнули... адом или помадою. У каждого мерзавца был а) или шприц с серною кислотою для обливания “именинника”, или “помада, чтобы его припомадить”. Вы понимаете ли, что даже не произошла бы русская революция, русский позитивизм, русский нигилизм, русское знаменитое “отрицание” и “отрицательное отношение к действительности”, если бы именно не библиография, заправляемая и редактируемая критиками + редакторами, а им всем начало, “столп и утверждение истины” положили Добролюбов-онанист и Белинский онанист же, т. е. люди с Авраамовскими ноуменами в себе, “обрезанные” и “призванные к себе в завет Богом”. Ибо “всякий онанист” делает именно то же, что Авраам, и — ничего еще другого: он “открывает перед Богом Лице свое, Ноумен свой, “головку члена”, то что подло зовется caput membri [головка члена (лат.)] в подлой медицине. Итак, вот эти со шприцами на “да” идя “нет” господа. встали у самого входа в литературу и заперли, точнее—захватили все ее ворота. “Крепость взята” когда “захвачены ее ворота”. Проход, ворота (как и “улица”, узкое проходимее между домами место) — это все в общежитии, где “толкаются”, “живут”, “дышут”. И вот — “самое живое место” захватила... не только хамы, но Каины и Люциферы. Слова В. письма — еще слабы, еще бледны, еще тусклы. На самом деле это — огромное историческое дело, это “начале всего”. “Начало”... понимаете ли Вы, над чем трудился первый период греческой философии, разыскивая все “начал”, “археев”, “первых двигателей”. Она разыскивала именно “первого Белинского” и “первого Добролюбова”. И вот — надо было “убрать эту гадость с дороги”, эту вонь и заразу, стоявшую при входе. В конце концов — убрать эту “парашку” каторжников (“Воскресенье” Т—го). Собственно, она-то и превращала в каторгу всю литературу и делала “из милого юного лица начинающего литератора” какого-то форменно “каторжника”. Тут помада, гнусная блядовская помада, действовала еще лучше, еще вернее, чем шприц с серною кислотою. “Вправляли ноги” начинающим, говоря: “вы будете ходить иди по нашим путям, или — ни по каким, и мы тебе это сделаем очень ласково, не вороти только морду”. О, о, о...

Ну, и вот эту гадость устранить, или (то же самое) эту совершить правду решил сухой, черствый Флексер, для совершенно ему чуждой русской литературы. Он, который и назвал себя “Волынским”. Вот, Вы и судите, и осуждайте евреев. Нет, батюшка, с евреями надо “погодить”. Еврей — он именно святей, он часто — бесталанен, не умен. Ум и “умы” евреев решительно и до смешного преувеличены, но он именно — “святой” и не в русских вовсе, а именно в евреях зарыта “правда” (русские же обычно жулики, и роль русских во всей всемирной истории есть чисто жульническая, наглая, бессовестная) (тут Чаадаев прав). Нужно вам сказать одну тайну, с изумлением мною прочитанную в еврейском молитвеннике, что “Библия начинается с каких-то первых пяти слов”, коих — если у них сложить только первые буквы: то эти “первые буквы” образуют собою новое слово (т.е. уже сокровенное, скрытое как бы “акростихом”) “П-Р-А-В-Д-А”. Вот как, батюшка, начинают ноуменальные народы, с ноуменальным в истории призванием. Ведь еще когда Библия-то написана. “В начале всех времен”, “при Исходе из Египта”. Да, это уж — не Чичиковы и (несчастная) раса Чичикова. И вот Флексер-Волынский, принимая на себя, на имя свое, на судьбу свою в литературе, весь ад насмешек, проклятий, злобствования, совершил эту “библейскую”, эту (сокровенно-акростихальную) ПРАВДУ — для русской литературы. Потом пришел благородный Гершензон, с “Образами прошлого”, с великолепными изданиями Киреевского ¹³⁷ и Чаадаева, вообще со всею своею изумительною и многолетнею “работою на пользу русской литературы”, потом Венгеров ¹³⁸, чистый и благородный труженик по “библиографии”, Лернер (“Труды и дни Пушкина” ) ¹³⁹ и наконец Айхенвальд, который — хоть и тяжело в этом сознаться русскому — написал все-таки прекрасные “Силуэты русской литературы” ¹⁴⁰ и положил “прямо в лоск”,—благодаря изяществу article'я [cтатья (фр.)] — “первого мерзавца русской критики” — Белинского. И теперь, теперь, действительно за славу и за честь,— нет, лучше: за пользу русской литературе принесенную — Бог дал им “корифейство” в критике, т. е. в “горже” (“проход”, “дыра” в осаждаемой крепости,— особое стратегическое понятие) ее. “Евреи первенствуют”, безусловно, абсолютно, именно “в улице”, именно — в критике. Но чем? Трудолюбием и добросовестностью (как и в торговле, как — в сущности — везде). Бог-то, батенька, добродетелен; он уж не “Чичиков”, не “случайно удалось”, “случайно сорвалось”: он — Батюшка наш, Отец наш — он СЕРЬЕЗЕН, весь сам В РАБОТЕ (сотворение мира, работа над миром): и от каждого делающего хочет—ДОБРА, ПОЛЬЗЫ, НУЖНОГО. Вот они ноумены истории,— да: и жид, талантлив или не талантлив, часто — глупенький жиденок, все копается около чего-то ПОЛЕЗНОГО. И вот я нахожу свой фельетон об Абрамовиче — в печке.

Абрамович сделал, и как-то заканчивающе сделал, конец всей этой очищающей еврейской работе над русскою литературою. Он занялся не “Тургеневыми” и “Герценами”, а попроще и понужнее — УЛИЦЕЮ современной — именно печати: п.<отому> ч.<то> литературы — нет, а есть “Русское Слово” ¹⁴¹ я есть “Нов. Время”. Есть “Амфитеатровы” и “Оль д'Оры”. ¹⁴² Ну, и вот я нахожу это — “в печке”, и... с изумлением (и ужасом) вижу, что “она истоплена первою осеннею топкою” (и сколько же там было моих фельетонов!?) и “хватая другую печь” (vis-a-vis в коридорчике) — “выгребаю”...

...Посылаю Вам то, что я выгреб!!! Господи, золотые кудри детей... Да ведь это (особенно узнается в голодный год) хлеб даже, хлеб насущный, если его заметят и оценят (а они конечно и оценят, и заметят) Голлербах и Спасовский (прочел,— верно не прочитал при получении — чудную Вас оценку Спасовским, краткую, выразительную. Вообще он гораздо более замечателен, чем показался мне с самого начала) (он — по-настоящему замечателен и особенно полезен для России,— а Вешн. воды теперь лучший политический журнал в России). Я же был в таком безумном испуге за судьбу детей. Именно — за будущее, за будущее! Это — темное, это ужасное будущее. Я “поклевал” только,— не в силах читать: а Вы — прочтите. И я — УСПОКОИЛСЯ (впервые с осени 1917 г.!). Они сами себе проложат дорогу, мои кудерьки, они не “несчастными” родились, но ей-ей “в папашу” (а он довольно умен и в сущности, en grand [по сути, в главном (фр.)] — был счастлив). Вы знаете лучше всякого, что суть дела в “клочках”, в “черновиках”, еще до печати, до прибранного, до “причесанного”: и вот я — куда ни тыкался глазом — нахожу везде работу творческого воображения, сотворяющего “вымысел”, “тему”, “слова”. О, кудерьки — вы “все словесники”, в “папу” и в “Голлербаха” (позвольте Вас похвалить):

...укусы бешеной змеи...

Вот и у них — укусы, но — не “змеи”, а — поцелуи Ангела, розы, невинные, чистые. Не разбирая почерки своих детей, я снес — пуком — к маме — и показал: “это вот почерк Нади”, “а то — почерк — Вари” ¹⁴³. То-то они каждую ночь запираются, шушукаются, “тратят керосин” (коего в дому нет) и вообще как-то счастливы; а поутру ругаются; то-то они так грубы и не сдержаны с родителями, и вообще “как — я, вечный — творец”, со всегдашним моим — “некогда”, и “ну вас к черту”, “оставьте меня в ПОКОЕ”, который и ость (единственное) условие и необходимость, чтобы “ночной фиалке” распуститься и забла<го>ухать. О, я верю в ПРАВДУ (акростих), я верю — в ДОБРОБОЖИЕ. Верю, что Бог не оставит меня, а след. и детей моих, за пользу мною принесенную миру, людям, вот “письма студенчества”, вот “Семейный вопрос в России” ¹⁴⁴, вот “Сумерки просвещения” ¹⁴⁵, не говоря о шалостях “Ит. впечатл.” ¹⁴⁶. Но это — ПОЛЬЗА, это — ЛУЧШЕ. С чувством заливающего счастья я обошел 3 кроватки детей (Таня — судомойка. Варя — уехала “кормиться и работать” в Полтаву, Надя — “кухарка”, чудно и старательно готовящая обед; я — сторож дворник (катанье воды и дрова)...) поздравил с “рождением” Пучка, но и о других всех сказал счастливо, громко:

Талантливы!! Все — талантливы; а главное — милые, благородные, чистые (вот она, “прозрачность души” в папе, всегда “крест накрест” выходящая в дочерях). Устал. Прощайте.

<На вырезке из “Апокалипсиса вашего времени”:>

Россию подменили.

Вставили на ее место другую свечку ¹⁴⁷.

И она горит чужим пламенем, чужим огнем, светит не русским светом и по-русски не согревает комнаты.

Русское сало растеклось по шандалу.

Когда эта чужая свечка выгорит, мы соберем остаток русского сальца. И сделаем еще последнюю русскую свечечку. Постараемся накопить еще больше русского сала и зажечь ее от той маленькой. Не успеем ~ русский свет погаснет в мире.

<На отдельном листке:>

… до истязания; до истязания самой души своей. Мы должны любить ее до “наоборот нашему мнению”, “убеждению”, голове. Сердце, сердце, вот оно. Любовь к родине — чревна, И если Вы встретите Луначарского, ищите в нем тени русской задумчивости, русского “странствия по лесам и горам”; и так,— любите русского человека “до социализма”, понимая всю глубину “социальной пошлости” и социальной “братство, равенство и свобода”. И вот, несите “знамя свободы”, эту омерзительную красную тряпку, как любил же ведь Гоголь Русь с ее “ведьмами”, с “повытчик Кувшинное рыло”,— только надписав “моим горьким смехом посмеюся”. Неужели он, хохол, и след. чуть-чуть инородец, чуть-чуть иностранец, как и Гильфердинг, и Даль, Востоков, — имеют права больше любить Россию, крепче любить. Россию, чем Великоросс. Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в семи полной истине, Щедрин, беру тебя и благословляю. Проклятая Россия, благословенная Россия. Но благословенна именно на конце. Конец, конец, именно - конец. Что делать: гнило, гнило, гнило. Нет зерна,— пусто, вонь ¹⁴⁹; нет Родины, пуста она. Зачеркнута, небытие. Не верь, о, не верь небытию, и — никогда не верь. Верь именно в бытие, только в бытие, в одно бытие. И когда на месте умершего вонючее пустое место с горошинку, вот тут-то и зародыш, воскресение. Не все ли умерло в Гоголе? Но все воскресло в Достоевском. О, вот тайны мира; тайны морального “воскресения”, с коим совпадает онтологическое, космогоническое воскресение. Египет, Египет... как страшны твои тайны. Зову тебя, зову... умерло зерно, и дало росток “сам-шест”. Никакого уныния,— о, никакого уныния. “Сам-шест”, помни единое языческое “сам-шест Деметры”. Прозерпина ищет дочь свою. Ее “похитил Аид”. Боже — вот разгадки Ада. Какая истина в мифах древности... “Кора в объятиях Аида”. Душа, где она? В преисподней. Объяснение Преисподней. “Душа русская в революции”. Где? Нет ее! Будем искать Кору, как помертвелая от страха и тоски Прозерпина. Зерно — о, как оно морально. В зерне ли мораль? “Ведь растение”, “не чувствует”. Не ползает, не бегает. И вдруг в зерне-то и открывается, что оно-то я есть ноумен не только онтологии, но и вместе, что этот онтологический ноумен совпадает и единое есть с моральным.

Феникс, “через 500 лет воскресающий” — Египет, мне страшно тебя. Ты один все понял...

О, старец... Священный Ибис, священный Апис...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

“После Гоголя и Щедрина — Розанов с его молитвою”.

Ведь в молитве нет никакой материи. Никакого нет строения. Построения.

Нет даже — черты, точки...

Именно — nihil. Тайна — nihil.

Nihil в его тайне.

Рыло. Дьявол.

Гоголь. Леший. Щедрин. Ведьма.

Тьма истории.

Всему конец.

Безмолвие. Вздох. Молитва. Рост.

“Из отрицания Аврора, Аврора — с золотыми перстами построения”.

Ах: так вот откуда в Библии так странно, “концом наперед”, изречено: “и бысть вечер (тьма, мгла, смерть) и бысть утро — День первый” ¹⁵⁰. Разгадывается Религия, разгадывается и История.

Строение Дня... и вместе устройство Мира.

Боже, Боже... Какие тайны. Какие Судьбы. Какое Утешение.

Книга “Письма В. В. Розанова к Э, Голлербаху” была подготовлена к публикации Голлербахом в 1922 г. и вышла в свет в берлинском “Издательстве Е. А. Гутнова” в том же году отдельным выпуском “Библиотеки (журнала) „Сполохи"”.

По выходе в свет берлинского издания, оно было запрещено к ввозу в страну. В секретном запретительном реестре иностранного отдела Главлита содержится следующая мотивация такого решения: “Письма эти относятся к последнему периоду жизни Розанова и. несмотря на все достоинства стиля в глубину мысли, недопустимы по своей реакционности и непониманию создавшихся общественно-политических условий в России” (ЦГАЛИ (СПб.).— Ф. 31.— Оп. 2.—Ед. хр. 13.- л. 43). Как явствует из служебной переписки Петроградского облита и Политконтроля ГПУ, 3 января 1923 г. авторские экземпляры книги, посланные издательством Голлербаху, были задержаны на петроградском почтамте, а 5 января специальным распоряжением облита было определено, что издание “не подлежит передаче адресату” (см.: Там же.— Ед. хр. 19.—Л. 1—2).

Впоследствии книга была переиздана Е. В. Жиглевич в составе сборника: Розанов Василий. Избранное: Уединённое; Опавшие листья; Мимолетное; Апокалипсис нашего времени; Письма к Э. Голлербаху.-(Munchen): А. Нейманис, 1870.— С. 515—564. Первая советская републикация книги была осуществлена (с сокращениями и без ссылки на первоиздание) в сборнике: Розанов Василий. Сочинения / <Сост. П. В. Крусанов>.—Л.: Васильевский остров, 1990.— С. 531—574; фрагменты переписки были воспроизведены также журналом “Лепта” (1991.-№ 5.-С. 139-142).

Пропуски в нумерации писем Розанова к Голлербаху объясняются тем, что несколько текстов разыскать не удалось. Нумерация публикуемых здесь писем соответствует той, что была принята ранее. Не публиковавшиеся прежде тексты расположены с учетом их хронологии, содержания и письменных помет на них Голлербаха.

Составитель благодарит Н. Г. Князеву, любезно предоставившую необходимые материалы из собрания М. С. Лесмана, а также выражает признательность А. В. Блюму, В. Е. Кельнеру, Г. А. Мореву, О. С. Острой, В. Н. Сажину, С. Г. Стратановскому и М. Д. Эльзону за содействие в подготовке настоящей публикации.