Данная статья заслуживает
небольшого вступления. Обратив внимание на год
опубликования, вы поймете всю сложность задачи
стоявшей перед В.Ерофеевым: он писал о том, кого
почти никто не читал. Из Розанова при Советской
власти не было опубликовано ни строчки. И когда
сам же Ерофеев пеняет в примечании 2, что
публикация о Розанове А.Латыниной 1975 года
несколько схематична, так сказать, суховата, то
тоже ведь должен понимать, что в названном году
разбавить ее можно было только свежими
материалами XXIV съезда.
В день Х, т.е. 17 августа 1998 г., в Питере, в
"Букинисте" Университета, что напротив
входа в "Кунсткамеру", я за 12 (двенадцать)
рублей купил мюнхенскую оранжевую книжку
Розанова "Избранное" 1970 года. Издание в
стиле карманной Библии, почти папиросные
страницы числом 568, с "Уединенным", двумя
коробами "Опавших листьев",
"Апокалипсисом", фрагментом
"Мимолетного" и письмами к Голлербаху. По
ней, оказывается, и работал над статьей Ерофеев.
Остро представляю счастье читать ее тогда.
Предисловие Евгении Жиглевич к
этому тому помещено на нашей странице.
Статья Ерофеева написана так, как будто каждый,
желая, может быть, уточнить цитату, тут же
протягивает руку за своим томиком Розанова, а
их-то и было штук 100 на всю державу, и из них,
считай, 80 по спецхранам. Все 5 лет учебы в
Щукинском училище я провел в "Букинистах"
Арбата и около, видел в продаже много раз и
"Аврору" Беме и
Соловьева, и даже "Столп" однажды. Но
Розанова никогда.
За что вышло Ерофееву послабление? Кто из верха
благоволил Василью Васильевичу? Хоть уже и
трубили о перестройке, и "Огонек" начал
распоясываться, но книги-то, по
спецпостановлению Политбюро(!), стали только года
через два печатать. А "метрополец" как-то
проскочил. Спасибо ему и всем благожелателям
того времени.
Сергей Ясинский
P.S. Во многом свои доводы Виктор Ерофеев повторил в статье "Разноцветная мозаика розановской мысли", являющейся вступительной к сборнику литературно-эстетических работ В.В.Розанова "Несовместимые контрасты жития". М., Искусство. 1990. (Серия: История эстетики в памятниках и документах.)
Виктор Ерофеев
РОЗАНОВ ПРОТИВ ГОГОЛЯ
Вопросы литературы. № 8, 1987 гКакое нам сейчас, собственно говоря, дело до того, что небезызвестный литератор, философ и публицист конца XIX — начала XX века, фигура в достаточной мере спорная, чтобы иметь репутацию одиозной, Василий Васильевич Розанов испытывал острейшую неприязнь к Гоголю, преследовал его с поистине маниакальной страстью, разоблачал при каждой оказии?
Не проще ли, не вдаваясь в детали и обстоятельства дела, уже покрытые толстым слоем копоти и пыли почти вековой давности, принять всю историю за повторение крыловской басни о слоне и моське? Ну, лаял Розанов на Гоголя — и ладно. Гоголю от этого ни жарко ни холодно. Потому-то Розанов и лаял, что был одиозной фигурой... Или так: потому-то и был одиозной фигурой, что лаял на Гоголя.
Собака лает — ветер несет. И унес лай в небытие. Теперь кто помнит?
Однако странно: такое упорство! Более двадцати лет ругать Гоголя отборными словами, публично, в книге, обозвать его идиотом, причем идиотом не в том возвышенном, ангельском значении слова, которое привил ему Достоевский, а в самом что ни на есть площадном, ругательном смысле... в самом деле, что ли, взбесился?
Но почему именно Гоголя? Что это: случайный выбор, расчет, недоразумение?
Шел конец XIX века. Москва готовилась воздвигнуть Гоголю памятник. Гоголь вроде бы уже стал всеобщим любимцем, обрел статус классика, имена его героев прочно вошли в словарь... Откуда могла родиться ненависть? За что возможно ненавидеть Гоголя?
Факт розановского отношения к Гоголю исключителен в истории русской критики, хотя антигоголевская тенденция существовала с самого момента выхода в свет “Ревизора” и “Мертвых душ”.
Напомним, что разделение критиков на друзей и врагов Гоголя скорее происходило внутри партий западников и славянофилов, нежели соответствовало установившимся “партийным” границам. Об этом писал Герцен в своем дневнике 29 июля 1842 года: “Славянофилы и антиславянисты разделялись на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это (“Мертвые души”. — В. Е.) —
апотеоз Руси, “Илиада” наша, и хвалят, след<овательно>; другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты”.В антигоголевском лагере оказался оскорбленный, объявленный сумасшедшим Чаадаев, писавший о “Ревизоре”: “Никогда еще нация не подвергалась такому бичеванию, никогда еще страну не обдавали такою грязью...” Скептически был настроен и его недавний издатель Надеждин, вернувшийся из ссылки, куда он отправился за публикацию “Философического письма”: “Больно читать эту книгу (“Мертвые души”. — В. Е.), больно за Россию и русских”.
Н. Греч со своей стороны находил в “Мертвых душах” “какой-то особый мир негодяев, который никогда не существовал и не мог существовать”. Ему вторил Сенковский на страницах “Библиотеки для чтения”, бросивший Гоголю: “Вы систематически унижаете русских людей”.
Славянофил Ф. Чижов писал автору “Мертвых душ” в 1847 году: “...я восхищался талантом, но как русский был оскорблен до глубины сердца”. К. Леонтьев, оказавший большое влияние на Розанова, признавался в “почти личном нерасположении” к Гоголю “за Подавляющее, безнадежно прозаическое впечатление”, которое произвела на него гоголевская поэма.
Вспомним и другой эпизод литературной полемики. Консервативный критик В. Авсеенко уже в 70-е годы упрекал Гоголя в бедности внутреннего содержания: “...Гоголь заставил наших писателей слишком небрежно относиться к внутреннему содержанию произведения и слишком полагаться на одну только художественность”. Это утверждение вызвало резкую реакцию Достоевского (“Дневник писателя” за 1876 год). Однако стоит вспомнить и то, что сам Достоевский за пятнадцать лет до этого эпизода в статье “Книжность и грамотность” обнаружил такой взгляд на Гоголя, который, как мы сейчас увидим, в какой-то мере предшествовал розановским размышлениям: “Явилась потом смеющаяся маска Гоголя, с страшным могуществом смеха, — с могуществом, не выражавшимся так сильно еще никогда, ни в ком, нигде, ни в чьей литературе с тех пор, как создалась земля. И вот после этого смеха Гоголь умирает перед нами, уморив себя сам, в бессилии создать и в точности определить себе идеал, над которым бы он мог не смеяться”.
Итак, можно назвать немало критиков, которые неприязненно писали о Гоголе: славянофилов и западников, консерваторов и просто продажных писак, защитников теории “чистого искусства” и радикалов (в частности, Писарева, находившего в Гоголе полноту “невежества”, а в “Мертвых душах” — “чепуху”)
1. Однако Розанов возвел неприязнь к Гоголю, можно сказать, на качественно новый уровень: борьба с Гоголем стала всеобъемлющей, программной.Как ни странно, исследователи творчества Гоголя, в общем, прошли мимо этого факта, не придав ему того значения, которое он заслуживает. Между тем факт нуждается в критическом анализе по разным соображениям.
Во-первых, мы до сих пор плохо представляем себе место Розанова в литературном движении на рубеже веков. Мы, пожалуй, все еще недооцениваем сложной и противоречивой, но вместе с тем яркой роли, которую играл в этом движении Розанов. Наши знания о нем весьма приблизительны. Мы наслышаны о его политических грехах, одновременном сотрудничестве в органах консервативной и либеральной прессы и кое-что знаем об ироническом парадоксализме его книг, написанных рукою безукоризненного стилиста. Но в чем
заключается основной пафос его литературно-критических работ, количество которых весьма значительно? Спор Розанова с Гоголем, явившийся в свое время событием и скандалом, перерос затем в немыслимое единоборство Розанова почти со всей русской литературой от Кантемира до декадентов, и это единоборство, будучи по-своему закономерным, с такой уникальной ясностью обнажает кризисное сознание предреволюционных лет, что мы не вправе обходить его молчанием.Во-вторых, наше отношение к Гоголю до сих пор нередко носит, прямо скажем, “школьный” характер. Общий смысл его художественного творчества нам представляется ясным, простым, однозначным. Гоголь — гениальный социальный сатирик. Эта формула никак не вмещает всего Гоголя, в ней есть доля правды, но далеко не вся правда, она слишком узка для Гоголя.
Розанов считал Гоголя одним из самых загадочных русских писателей, может быть, самым загадочным. Он рассматривал творчество Гоголя как тайну, ключ к разгадке которой едва ли можно вообще подобрать. Споря с Розановым, мы убеждаемся в истинной глубине Гоголя.
И наконец, в-третьих, в своей острейшей полемике с Гоголем Розанов, высоко ценя силу гоголевского слова, стремился найти и з ъ я н ы художественного метода Гоголя, по-своему и очень определенно решал вопрос о гоголевском реализме. Этот чисто литературно-теоретический аспект проблемы имеет непосредственное отношение и к сегодняшним спорам.
Прежде чем непосредственно перейти к теме статьи, необходимо сказать несколько слов о манере розановского письма и мышления
2. Розановское письмо — это зона высокой провокационной активности, и вход в нее должен быть сопровожден мерами известной интеллектуальной предосторожности. Розанов, особенно поздний Розанов, автор “Уединенного” и последующих книг — “коробов мыслей”, предоставляет читателю широкие возможности остаться в дураках. Традиционный союз между писателем и читателем строится, казалось бы, на незыблемых принципах взаимного доверия. Писатель доверяется читателю, обнажая перед его умозрением мир своих образов и идей. Но и читатель со своей стороны также испытывает потребность в писательской ласке. Вступая в незнакомый, зыбкий мир художественного произведения, читатель нуждается в верном проводнике.А Розанов для читателя все равно что Иван Сусанин для польского отряда. Только, в отличие от Сусанина, он не прикидывается поначалу угодливым и простодушным дядькой. Он расплевывается с читателем на первой же странице книги:
“Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, — можешь и ты не церемониться со мной:
— К черту...
—
К черту!” (“Уединенное”).Читатель не верит. Он произносит свое “к черту!” непринужденно, со смешком, он убежден, что это — шутка. Ведь ему, читателю, уже давным-давно надоели слишком податливые авторы. Он даже жаждет остроты и борьбы. Он готов к потасовке.
Розанов, однако, вовсе не собирается затевать той игры, на которую соглашается образованный читатель. Нелюбовь Розанова к читателю имеет скорее не литературную, а идейную подоплеку. Для него российский читатель-современник как собирательное лицо представляет собою продукт того литературного воспитания и того устоявшегося либерального общественного мнения, которые ему глубоко антипатичны. Ему нужен не доверчивый я благодарный, а именно не на шутку разъярившийся читатель и критик, который, утратив самообладание, в ярости сморозит явную глупость и выкажет себя дураком. Только тогда Розанов проявит к нему некоторое милосердие и, подойдя с приветом, дружески посоветует не выбрасывать его книгу в мусорную корзину: “Выгоднее, не разрезая и ознакомившись, лишь отогнув листы, продать со скидкой 50% букинисту”.
Тонкий и удачливый провокатор, Розанов высмеивает читательское представление о писателях (представление, которое сообща создали читатели и писатели), вызывая, что называется, огонь на себя. Читатель верит в исключительные качества писателя? В его благородство, высоконравственность, гуманизм? Розанов в своих книгах не устает выставлять с е б я некрасивым, неискренним, мелочным, дрянным, порочным, эгоистичным, ленивым, неуклюжим... Но если читатель вообразит себе, что перед ним а в т о п о р т р е т Розанова, то он в очередной раз ошибется. Розанов вовсе не мазохист и не раскаявшийся грешник. Он снисходит до интимных признаний не с целью исповедального самораскрытия, а с тем, чтобы подорвать доверие к самой сути печатного слова. В конечном счете ему важны не изъяны писателя, а изъяны писательства. Есть в Розанове и лирическая струя, но она не находит самостоятельного выражения. Сентиментальный и мечтательный Розанов вдруг начинает говорить языком,
занятым у ранних символистов. Преображение розановского слова совершается, как правило, в явной или тайной полемике.Генетически, в смысле формы, книги Розанова восходят, на мой взгляд, к “Дневнику писателя” Достоевского. Здесь та же жанровая и тематическая ч е р е с п о л о с и ц а, создающая, однако, как показал В. Шкловский в своей ранней брошюре о Розанове
3, своеобразный эффект стилистического единства. Но в сравнении с “Дневником писателя” розановский “дневник” отмечен особой чертой. В его авторе “происходит разложение литературы”. Розановское “я” не желает быть служителем мысли и образа, не желает приносить себя в жертву развиваемой идее. Розанов прислушивается к музыке мысли, музыке, сообщающей мысли характер художественного феномена. В результате успех выражения нередко идет в ущерб выражаемому. Розанов передает мимолетное настроение своего “я”, как бы хватая мысль за хвост, стремясь до предела сократить расстояние между “я подумал” и “я записал”. Однако в запечатлевании “я подумал” содержится такой безотчетный каприз, такая беспредельная ирония по отношению к фактам, что отделить розановскую склонность к солипсизму от склонности к эпатажу (“Какой вы хотели бы, чтобы вам поставили памятник? — Только один: показывающий зрителю кукиш”) бывает порою невозможно.Методология полемики с Розановым — отдельный вопрос. Розанов сознательно непоследователен и намеренно противоречит сам себе. Розанов — художник мысли. Доказывать всякий раз его внутреннюю противоречивость столь же неплодотворно, сколь осуждать поэта за то, что после восторженного гимна любви он пишет стихотворение с нотками очевидного цинизма. Критика не раз упрекала Розанова в равнодушии или даже в нелюбви к истине. Это неточный упрек. Розанов писал на уровне “предпоследних слов”, допускавших различное толкование, не потому, что был глух к “последним словам”, а потому что сомневался в их абсолютности. Может быть, сомнение — это и есть глухота, но это уже область метафизики. Розанов близок подпольному герою Достоевского, мечтавшему об
абсолюте, но не находившему его в реальности бытия.1. ГОГОЛЬ И РОССИЯ
“Выяснение Гоголя, суд над ним был его (Розанова. — В. Е.) личным вопросом, и оттого это единственная по силе и глубине критика”
4. Это мнение В. Гиппиуса определяет экзистенциальные истоки розановского отношения к Гоголю, личностную вовлеченность Розанова в литературный конфликт и в какой-то степени объясняет пристрастность розановских оценок. Розанов буквально был б о л е н Гоголем, но в его воображении Гоголем б о л е л а вся Россия, так что исцеление, освобождение от Гоголя имело для Розанова не только личный, но и социальный смысл.Розанов считал Гоголя роковой, вредоносной для России фигурой. Какая идейная позиция определила подобный взгляд?
Социальный аспект литературы — одна из магистральных тем розановского творчества. В этом он ученик шестидесятников. Именно шестидесятники научили Розанова понимать, какое серьезное воздействие способна оказывать литература на общество. Усвоив урок, Розанов остался чужд идеям “чистого искусства”, выразители которого, получив прививку метафизически возвышенного пессимизма, составили направление, известное под именем декадентства. В отличие от декадентов Розанов не только не умалял, но всячески подчеркивал социальную роль художника и видел историческую заслугу Добролюбова в том, что тот связал литературу с жизнью, заставил первую служить последней, в результате чего “литература приобрела в нашей жизни такое колоссальное значение”
5. Утверждение социальной значимости литературы связывает Розанова с шестидесятниками при полном идеологическом разрыве. Свидетельством такой негативной связи явились многочисленные оценки Розанова.Пример Гоголя особенно показателен.
Как известно, Белинский высоко отзывался о социальной роли Гоголя, ставя его в этом смысле выше Пушкина, но на фоне розановского представления о роли Гоголя в судьбе России отзыв Белинского выглядит довольно сдержанным, скромным. Розанов настолько развенчал роль Гоголя, что невольно приходит в голову сравнение с той социальной ролью, которую сам Гоголь отводил гомеровской “Одиссее” в русском переводе Жуковского. Гоголь ждал от перевода чуда, буквального преображения России. Но Гоголь только обещал чудо, в то время как Розанов писал о свершившемся чуде Гоголя, стало быть, выступая не как пророк, а очевидец. И этот очевидец без колебания сравнивает Гоголя не с кем иным, как с Александром Македонским: “Да Гоголь и есть Алекс<андр> Мак<едонский>, — пишет Розанов. — Так же велики и обширны завоевания”
6.Читатель, вспомнив о роли, отведенной Македонскому в “Ревизоре”, истолкует розановские слова как иронию или даже издевку. Не будем спешить. В этих словах восхищение подавляет иронию. Но так восхищаются врагом. Подчеркивая могущество Гоголя и поражаясь обширностью его завоеваний, Розанов —
принципиально слабый человек (это его литературное амплуа, ср.: “Хочу ли я, чтобы очень распространялось мое учение? Нет. Вышло бы большое волнение, а я так люблю покой... и закат вечера, и тихий вечерний звон”7 — преклоняется перед силой Гоголя, но не забывает выставить его завоевателем. Писатель как завоеватель — фигура мало симпатичная. Завоевание подразумевает захват, насилие, больше того — надругательство. Как это согласовать с нравственной миссией писателя? — Несовместимые вещи. Зловещий образ. Розанов заключает, шепотом, в ухо читателю: “Ни один политик и ни один политический писатель в мире не произвел в “политике” так много, как Гоголь”8.Кто еще так высоко ставил Гоголя?
Кто еще — так низко?
Но что же скрывается за розановским отношением к Гоголю как к Александру Македонскому?
“Я сам прошел (в гимназии) путь ненависти к правительству... к лицам его, к принципам его... от низа и до верхушки”
9, — писал Розанов, однако гимназический “радикализм” Розанова не нашел отражения в его творчестве. С первых же статей Розанов резко отмежевывается от радикальных идей 60 — 70-х годов, остаются лишь ностальгические нотки: “И кто из нас... обратясь к лучшим годам своей юности, не вспомнит, как за томом сочинений Добролюбова забывались и университетские лекции, и вся мудрость, ветхая и великая, которая могла быть усвоена из разных старых и новых книг. К нему примыкали все наши надежды, вся любовь и всякая ненависть”10. Когда Розанов писал эти строки (1892 год), “ненависть” уже возобладала над “любовью”, “радикализм” погиб в эмбриональном состоянии, не “проклюнулся”, как это было у Каткова или Суворина, а потому смены вех тогда не было: Розанов-критик начался как славянофил, пошел за писателями, образующими “единственную у нас школу оригинальной мысли”. Он называл своими наставниками И. Киреевского, А. Хомякова, Константина и Ивана Аксаковых, Ю. Самарина, Ап. Григорьева, Н. Данилевского, К. Леонтьева. С Н. Страховым его связывала личная дружба.Считая славянофилов “школою протеста психического склада русского народа против всего, что создано психологическим складом романо-германских народов”, Розанов как суммарный вывод из славянофильского учения выдвигал четыре основных начала, являющихся исключительной принадлежностью русского народа:
1) начало гармонии, с о г л а с и я частей, “взамен антагонизма их, какой мы видим на Западе в борьбе сословий, положений, классов, в противоположении церкви государству”;
2) “начало д о в е р и я как естественное выражение этого согласия, которое, при его отсутствии, заменилось подозрительным подсматриванием друг за другом, системою договоров, гарантий, хартий — конституциализмом Запада”;
3) “начало ц е л ь н о с т и в отношении ко всякой действительности”, к истине, которая постигается не обособленным рассудком через философию, но благодаря нравственным поискам;
4) “начало с о б о р н о с т и”, “слиянность с ближним — что так противоположно римскому католицизму, с его внешним механизмом папства... и не похоже также на протестантизм...”
11.Эта система, наконец, включала в себя идею “преданности” русского народа “верховной власти”
12.Нельзя не заметить, что Розанов весьма основательно упростил славянофильское учение, что обычно характерно для эпигона. Однако Розанов вовсе не был эпигоном, лишь повторяющим “зады” учения, к тому же дурно усвоенного. Его схематизация имела целью примирить славянофильство с российской государственностью, положить наконец предел взаимным подозрениям, нередко доходившим до открытого антагонизма. Очистя славянофильскую идею от всяческих “антигосударственных” наслоений, приведя ее к знаменателю положительной националистической доктрины, гармонирующей с государственным сознанием эпохи Александра
III, Розанов естественным образом оказался в рядах махровых консерваторов. Но он, в отличие от Каткова или Победоносцева, которых упрекал в “самодовольстве” и в том, что они Россию в настоящем ее положении считают здоровой, был, что называется, “реакционным романтиком”: он мечтал об “одухотворении” русского самодержавия. Безусловно, он видел вопиющие изъяны государственной системы, способной до бесконечности вредить самой себе, он понимал всю ее глупость, косность и слабость; тем не менее Розанов — и здесь корень его расхождения как со славянофилами, по мнению которых российская государственность со времен Петра утонула в “немецкой” бюрократии, так и с западниками, считавшими самодержавие общественным атавизмом, — полагал, что социальная система России в своем принципе является органическим для страны образованием, что она в перспективе жизнеспособна. В результате он не только не отделял судьбу России от ее государственной власти, но, напротив, взаимосвязывал эти понятия. Как публицист и литературный критик, Розанов в 90-е годы видел свое назначение в моральной помощи власти (хотя власть и не понимает того, что она в этой помощи нуждается), в улучшении режима и в борьбе с разрушительными тенденциями, которые, нанося удары по власти, наносят удары по самой России, а также в борьбе с социальными “утопиями”, несущими, как ему виделось, гибель стране.Выступая с таких позиций, Розанов не мог не прийти в конфликт с основным направлением русской литературы XIX века, со всеми б е з и с к л ю ч е н и я великими русскими писателями. Но конфликт в его полном объеме разгорелся не сразу.
Первоначально (в 90-е годы) Розанов только Гоголя (во всяком случае, главным образом Гоголя) воспринял как своего оппонента и как врага России.
Розанов “наткнулся” на Гоголя, когда работал над книгой о Достоевском, над “Легендой о Великом инквизиторе”. В специально отведенной Гоголю главке он высказал сомнение относительно достоверности известного взгляда (высказанного, в частности, Ал. Григорьевым), по которому “вся наша новейшая литература всходит из Гоголя”
13. Розанов предложил диаметрально противоположный тезис: русская новейшая литература “вся в своем целом;явилась отрицанием Гоголя, борьбой против него”
14. Впрочем, уточнял Розанов, не только новейшая, но и догоголевская литература, и прежде всех Пушкин, также враждебны Гоголю. “Не в нашей только, но и во всемирной литературе, — утверждал в другой статье Розанов, — он стоит одиноким гением”15. “Мнимые”, с его точки зрения, преемники Гоголя из русских писателей: Тургенев, Достоевский, Островский, Гончаров, Л. Толстой — обнаружили тонкое понимание внутренних движений человека, найдя за действиями, за положениями, за отношениями “человеческую душу, как скрытый двигатель и творец всех видимых фактов”. Именно эта черта объясняет, по Розанову, всех перечисленных писателей, и именно этой черты — “только ее одной и только у него одного”16 — нет у Гоголя. Называя Гоголя “гениальным живописцем внешних форм”, Розанов полагал (вспомним В. Авсеенко!), что “за этими формами ничего в сущности не скрывается, нет никакой души”, так что название знаменитой гоголевской поэмы имеет символический смысл. “Пусть изображаемое им общество было дурно и низко, — писал Розанов, — пусть оно заслуживало осмеяния, но разве не из людей уже оно состояло? Разве для него уже исчезли великие моменты смерти и рождения, общие для всего живого чувства любви и ненависти? И если, конечно, нет, то чем же эти фигуры, которые он вывел перед нами, как своих героев, могли отозваться на эти великие моменты, почувствовать эти общие страсти? Что было за одеждою, которую одну мы видим на них, такого, что могло бы хоть когда-нибудь по-человечески порадоваться, пожалеть, возненавидеть?”17.Ниже я специально остановлюсь на том, являются ли гоголевские персонажи “живыми” или “мертвыми” душами и правомерны ли вообще приведенные вопросы Розанова, но пока что важно определить сущность розановской мысли. Она сводится к тому, что русские читатели не поняли “обмана”: они приняли “мертвые души” за реальное отображение социального характера целого поколения — поколения “ходячих мертвецов” — и возненавидели это поколение. За свою
“гениальную и преступную клевету” Гоголь, по мнению Розанова, понес заслуженную кару (конец его жизни), но воздействие гоголевского творчества, негативным образом отразилось на развитии русского общества.Из статьи в статью Розанов увеличивает меру гоголевской вины. Если в “Легенде о Великом инквизиторе” — оклеветанное поколение, то уже в следующей статье о Гоголе (явившейся ответом на либеральную критику его концепции гоголевского творчества) Розанов идет значительно дальше. “С Гоголя именно, — пишет он,
— начинается в нашем обществе потеря чувства действительности, равно как от него же идет начало и отвращения к ней” 18.Это уже выглядит почта как навет на Гоголя — источник и катализатор революционного брожения общества, и будь у молодого и пылкого Розанова побольше влияния, кто мог бы поручиться, что Гоголя не выставили бы из русской литературы как отщепенца, как персону нон грата? Тем более, что Розанов вовсе не желал оставаться на почве теории, он настаивал, чтобы словесные выводы переходили в с а н к ц и ю, и недоумением отмечал, что партия, на идеях которой он основывается, оставляет его одного, без поддержки и поощрения.
В середине XIX века дискуссия о “дидактике” и “чистом искусстве” развела Гоголя и Пушкина по разные стороны “баррикады”. Временами Розанов почти дословно вторит А. Дружинину, который писал: “Скажем нашу мысль без обиняков: наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением. Против этого сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю, — поэзия Пушкина может служить лучшим орудием”
19. Но основной смысл розановских разоблачений 90-х годов вовсе не лежит в возвращении к полемике сорокалетней давности. Розанову нужен не идеологический нейтралитет “чистого искусства”, которое в лице А. Дружинина протестует против социально активного направления в литературе. Ему нужна культурно-социальная сила, которая бы смогла справиться с “вредным” направлением. И здесь его учителя из славянофильской школы оказались беспомощными. Они проявили “гнилой либерализм”: они не только не выступили против Гоголя, но оказались в числе его друзей и страстных почитателей. Откуда такая близорукость? Розанов вынужден отметить, что “основные славянофилы” признавали “гениального, но извращенного Гоголя... самым великим деятелем в нашей литературе”20.Он объясняет это тем, что Гоголь “отрицанием своим совпал с их отрицанием”, хотя не уточняет мысли о совпадении отрицаний, ибо, очевидно, не верит в нее. Для него понятно, что славянофилы заблуждались: совпадение, если оно и было, было минутным и случайным. Неудовлетворенный позицией “основных славянофилов”, Розанов ищет в партии ветвь, которая верна не Гоголю, а Пушкину, причем не Пушкину теоретиков “чистого искусства”, а Пушкину — автору “Возрождения”, тяготеющему “к идеалам своего родного народа”. К этой ветви Розанов причисляет Ап. Григорьева, Достоевского и Страхова. Но Ап. Григорьеву принадлежит тот вышеупомянутый взгляд на Гоголя, с которым спорил Розанов. Что же касается Страхова, то сам Розанов в статье на смерть Страхова признает, что Страхов не разделял его мыслей о Гоголе. “До чего, до чего вы были неправы, нападая на Гоголя, — передает Розанов слова Страхова: — я перечитываю вот... и изумляюсь; изумляюсь этой неистощимой силе творчества, этой верности взгляда, этому чудному языку. Вы говорите — М е р т в ы е д у ш и; да помилуйте, они до сих пор живые, оглянитесь только, только умейте смотреть...”
21.Есть в статье еще одно любопытное место, где приводятся слова Страхова, выражающие, на мой взгляд, возможную позицию славянофилов по отношению к самому Розанову: “Вы славянофил или, по крайней мере, поднялись с почвы славянофильской; вы приносите, поэтому, неизмеримый вред школе, ибо ваши мнения могут быть поставлены ей на счет: между тем славянофильство всегда было терпимо, никогда оно силы не проповедовало”. Но Розанов потому так охотно и приводит критический отзыв Страхова, что видит в нем общеславянофильскую слабость и непоследовательность. И он отвечает не только Страхову, но и всей школе в
целом, отвечает ученик, постигший ошибку учителей: “...он (Страхов. — В. Е.) не замечал, что это была школа существенным образом словесная; школа замечательных теорий, из которых никак не умел родиться факт. Жизнь именно есть вереница фактов, и eo ipso понуждений... Нужен и меч в истории, нужно и слово; прекраснее слово, но необходим бывает и меч” 22.Да, Розанов явно рвался в бой, размахивал мечом, метил в Гоголя и получал удовольствие от “либеральных” камней, полетевших в его огород. За ним с легкой руки Вл. Соловьева закрепилась репутация Иудушки Головлева, но он презирал Вл. Соловьева не меньше, чем самого Щедрина, и готов был страдать, словно желая доказать читателям, что праведники и пророки находятся не в том стане, где их ищут, — в том стане нетрудно выдвинуться: достаточно насмешливой фразы. Кто сказал, что в России невыгодно быть обличителем? Это, утверждал Розанов, обеспеченная общественная карьера, несмотря ни на какие гонения. Гонения выдумала глупая власть для поощрения гонимых, для раздувания шума вокруг их имен. В России куда более опасно быть консерватором: съедят, даже не выслушав до конца, не разобравшись что и как. В этом Розанов был убежден на примере того же Н. Страхова, К. Леонтьева, Н. Данилевского — “литературных изгнанников”, мимо
которых прошел, как утверждал Розанов, русский читатель. В пылу полемики Розанов берется защищать даже самые отпетые репутации, восхищается публицистическим даром кн. Мещерского, издателя “Гражданина”, вступается за Ф. Булгарина, призывая читателя задуматься хотя бы над тем фактом, что имеющий фатальный “осиновый кол” в своей могиле Булгарин был “интимным другом” Грибоедову, который, посылая Булгарину рукопись своей знаменитей комедии, просил: “Сохрани мое “Горе”...”23. Но, прикрывая Булгарина именем Грибоедова, Розанов вокруг Грибоедова же начинает плести интриги, упрекает автора комедии в непонимании России, в безжизненности и “неумности” его творения.Розанов 90-х годов оказался под властью простой до гениальности идеи, достойной Поприщина: чтобы спасти гибнущую Россию, необходимо все “плюсы” общественного мнения обратить в “минусы” и vice versa. Мечта Розанова уводила его к прямому действию, при котором слово играет второстепенную роль, однако дело заключалось в том, что Розанов как раз не был человеком действия, мечта пришла в конфликт с его литературной сущностью. К тому же был предел и розановского всепрощения по отношению к российской государственности. Назревал 1905 год. Несостоятельность самодержавия становилась выводом не только революционного сознания, но и элементарного, обывательского здравомыслия. Розанов мог не считаться с революционерами, но российский обыватель значил для него много, именно обывателя должна была согреть его мечта, а обыватель вел подсчет политическим и экономическим провалам правительства.
Мечта Розанова погибла, придя в нестерпимое противоречие как с действительностью, так и с личностью мечтателя. Но ее гибель не привела Розанова в стан его стародавних союзников по гимназическому радикализму. Социальный индифферентизм как возможная позиция также не удовлетворял Розанова. Взрыв розановской идеологии выворотил идеолога наизнанку, обнажил все те потаенные сомнения, тревоги и растерянность, которые Розанов раньше тщательно скрывал от своего читателя и, должно быть, самого себя. Теперь вместо монолита Розанов предстал перед читателем грудой разноцветных обломков, “опавшими листьями” прежней мечты, и именно эти “опавшие листья” и есть тот настоящий Розанов, который стал уникальной фигурой в русской словесной культуре начала XX века. “От всего ушел и никуда не пришел”
24, — писал Розанов о себе. Из “листьев” Розанову удалось создать мозаический узор мысли. Мечта погибла, но сохранилась ностальгия по ней и вопрос: кто виноват? Кто виноват в гибели мечты? — Розанов отвечал решительно: все. Радикалы и консерваторы, русская история, сам Розанов, Церковь и еще шире — христианство и, наконец, вся русская литература. Но по-прежнему главный виновник — Гоголь.Такова позиция Розанова между двух революций. Пока была жива розановская мечта, пока он верил в счастливое воссоединение русского духа с российской государственностью, Розанов очень неохотно “отдавал” русских писателей своим идейным оппонентам. Собственно, в отщепенцах оказался только Гоголь. Правда, при внимательном чтении можно было нащупать его неприязнь вообще к сатирическому направлению: Фонвизину, Грибоедову, Щедрину, - сатира и мечта несовместимы, но Розанов все-таки не искал себе новых врагов, а непосредственно мечте вредил Гоголь.
Тогда же, когда Розанов похоронил свою мечту, он гораздо более придирчивым взглядом посмотрел на русскую литературу и обнаружил, что она вся полна отщепенцев, что русская литература не делает дело, не вьет гнездо, что подавляющее количество писателей, которых мы теперь называем критическими
реалистами, по Розанову, антисоциальны. “По с о д е р ж а н и ю литература русская, — писал Розанов, — есть такая мерзость, — такая мерзость бесстыдства и наглости, — как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном, — что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить — чтобы этот народ хотя научили гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать... Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, “как они любили” и “о чем разговаривали” 25.Розанов постоянно оперирует понятиями “пользы” и “вреда”, подчиняя этим понятиям истину. Столкновение истины с пользой рассматривается Розановым на примере деятельности Новикова и Радищева. “Они говорили правду и высокую человеческую правду”, — признает он. Однако “есть н е с в о е в р е м е н н ы е слова”. Именно такие слова были произнесены Новиковым и Радищевым, и если бы их “правда” распространилась по всей России, то Россия не имела бы духа “отразить Наполеона”
26.Вот корень розановского отношения к русской литературе. Русская литература либо сибаритствовала, либо вредила России, говоря “правду”. Россия была слишком слаба для принятия “правды”: скажи ей “правду”, и она рассыплется, не отразит Наполеона. Но и “правду”-то русская литература говорила не ради “правды”. Здесь розановская мысль вступает в конфликт с самой “сущностью” печатного слова, и не случайно, что у Розанова в основе основ виноват Гутенберг. Именно из-за печатного станка литература превратилась в источник славы и удовлетворения писательского тщеславия. Литература, по Розанову, только и живет тревогой о “сохранении имени в потомстве”. А самый верный путь к “сохранению” указал Герострат. Все литераторы в душе — Геростраты или Добчинские.
“Ни для кого так не легко сжечь Рим, как для Добчинского. Катилина задумается. Манилов — пожалеет; Собакевич не поворотится; но Добчинский поспешит со всех ног: “Боже? Да ведь Рим только и ждал м е н я, и я именно и родился, чтобы сжечь Рим; смотри, публика, и запоминай м о е и м я” 27.Через прозрачный намек на Третий Рим, который поджигает русский литератор — Добчинский, Розанов возвращается от литературы вообще к сущности русской литературы. Он находит ее преисполненной самодовольства, сытости. Обличения идут на пользу не России, а самим обличителям. “Как “матерый волк”, — пишет Розанов о Щедрине, — он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу”
28. Даже Достоевский кажется Розанову подозрительной фигурой. Он тоже виноват, виноват в том, что так внимательно приглядывался к нигилистам, что, по сути дела, “организовал” их направление: “Достоевский как пьяная нервная баба вцепился в “сволочь” на Руси и стал пророком ее”29. В столь же хлестких выражениях — о Герцене и Некрасове, Тургеневе и Чернышевском... Только три исключения видит Розанов в русской литературе: Пушкин, Толстой, Суворин.Пушкин “метафизически” близок Розанову. К социальной направленности Пушкина он довольно равнодушен, и хотя находит, что Пушкин первым в послепетровское время обратился к русскому идеалу, однако “Пушкин и Лермонтов ничего особенного не хотели”
30. Главное в Пушкине — многобожие, дар воспеть прекрасное разнообразие мира, отсутствие господствующей идеи. “Можно Пушкиным питаться и можно им одним пропитаться всю жизнь, — пишет Розанов. — Попробуйте жить Гоголем... Лермонтовым: вы будете задушены их (сердечным и умственным) монотеизмом... Через немного времени вы почувствуете... себя, как в комнате с закрытыми окнами и насыщенной ароматом сильно пахучих цветов, и броситесь к двери с криком: “простора!”, “воздуха!”... У Пушкина — все двери открыты, да и нет дверей, потому что нет стен, нет самой комнаты: это — в точности сад, где вы не устаете”31.Конечно, добавляет Розанов, Россия никогда не станет жить Пушкиным, как греки — Гомером. Тут не недостаточность поэта, а потребность движения, потребность подышать атмосферой “исключительных настроений”. После “сада” Пушкина — “исключительный и фантастический кабинет” Гоголя. После Пушкина, в другом месте пишет Розанов, “дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел Гоголь. За Гоголем все. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы...”.
И в этот момент “злобы” рождается вторая исключительная для Розанова фигура: Толстой. “Толстой из этой мглы поднял голову: “К идеалу!”
32. Толстой описал не молодых людей, рассуждающих о труде, а самую “трудовую Россию”, отнесся с уважением к семье, к трудящемуся человеку, к отцам. “Это — впервые и е д и н с т в е н н о е русской литературе, без подражаний и продолжений”33.Толстой, стало быть, выполнил тот “социальный заказ”, который Розанов устал ждать от русской литературы. Но скорее всего розанов выдумал своего Толстого. Толстой описал р а з н
ы е семьи, р а з л и ч н ы х отцов, наконец, р а з н ы й труд; создал сложную и совсем не апологетическую картину русской действительности; не заметить его критики того сословия, к которому Розанов слал Чернышевского “целовать ручки”34, — значит не хотеть ее замечать.Но третья исключительная фигура, А. Суворин, была действительно близка к розановскому идеалу. О молодом Суворине Розанов отзывался непочтительно: мало ли “либеральных пересмешников”? Однако “либеральный пересмешник” превратился в “средневекового рыцаря”, который, завязав в узелок свою “известность” и “любимость” (явно преувеличенные Розановым), вышел вон с новым чувством: “Я должен жить не для своего имени, а для имени России”. И он жил так - заключает Розанов.
Кредо, приписываемое Розановым Суворину, — единственно достойное (по Розанову) кредо русского литератора. Не будем сейчас возвращаться к вопросу о том, как способствовал Суворин славе России. На этот вопрос не так давно был дан достаточно объективный ответ
35. Меня интересует в данном случае иная проблема.По сути дела, для Розанова существуют д в е литературы. Литература самовыражения, споспешествующая славе имени, и литература, если так можно сказать, национальных интересов.
Что такое литература самовыражения? — Она отражает личную истину писателя, его собственное видение мира. Розанов ставит вопрос буквально следующим образом: кто таков писатель, чтобы его личная истина стала достоянием общества? Можно ли писателю доверить такое ответственное дело, как влияние на умонастроение тысяч читателей? Пушкин — счастливое исключение: его самовыражение было метафизически полноценным, к тому же социально не вредным, а даже скорее полезным. Но другие? Не вносят ли они преимущественно сумятицу в читательские головы, не получается ли так, что их литературное дарование з а с т а в л я е т читателя принять ту точку зрения, с которой ему и не хочется соглашаться? В литературе самовыражения, выходит, есть элемент насилия и гипноза. Не лучше ли в таком случае иметь дело с писателями, которые стремятся выразить не личную истину, а своевременные общественные интересы?
Здесь я намеренно огрубляю розановскую мысль, стараюсь обнажить ее и признаю, что при таком обнажении Розанов перестает быть Розановым. И вот обнаруживается важная особенность розановской мысли; она в самом деле — “опавшие листья”, то есть живет как орнамент, узор, как намек на многообразие истины. Ведь парадокс всей русской литературы заключается в том, что общественно своевременным было всегда неугодное власти несвоевременное слово. Оно вырывалось не спросясь, и не оно приноравливалось к обществу, а общество — к нему, причем процесс “переваривания” такого слова затягивался порою на десятилетия. Но сколько бы времени ни прошло, “несвоевременное” (для власти) слово выживает и остается, тогда как “своевременное” оказывается мертворожденным. Наконец, настаивая на литературе национальных интересов, Розанов забывал о своем собственном писательском кредо, о своем предельном субъективизме, о том, что он призывал читателя плакать не об обстоятельствах своей жизни, а о себе, и что эта, как теперь называется, экзистенциальная тема была у Розанова превалирующей.
Обратимся теперь к “исключительному и фантастическому кабинету” Гоголя. Разве Гоголь с юных лет не горел страстью быть полезным России на каком угодно месте, в каком угодно звании? Почему же Розанов не замечает этого, почему Гоголь вызывает у него особенную неприязнь?
Розанов не считается с намерениями Гоголя. Он судит Гоголя по тому, что Гоголь создал, и находит, что Гоголь сам не ведал, что творил. Именно в этом неведении, которое Розанов считает роковым для России, заключается “главная тайна Гоголя”
36: “Он показал всю Россию без-доблестной, — небытием. Показал с такой невероятной силой и яркостью, что зрители ослепли и на минуту перестали видеть действительность, перестали что-нибудь знать, перестали понимать, что ничего подобного “Мертвым душам”, конечно, нет в живой жизни и в п о л н о т е живой жизни.” Одни вой, жалобный, убитый, пронесся по стране: “Ничего нет...” “Пусто!”... “Пуст Божий мир”...”37. Таким образом. Гоголь создал непроизвольную карикатуру, но в этой непроизвольности была ее сила. Гоголь — манекен, моргающий глазами в бесплодных поисках смысла того, что он написал, а потому, пишет Розанов, “я не решусь удержаться выговорить последнее слово: и д и о т. Он был так же неколебим и устойчив, так же не “сворачиваем в сторону”, как лишенный внутри себя всякого разума и всякого смысла человек. “Пишу” и “sic”. Великолепно. Но какая же мысль? Идиот таращит глаза, не понимает. “Словечки” великолепны. “Словечки” как ни у кого. И он хорошо видит, что “как ни у кого”, и восхищен бессмысленным восхищением, и горд тоже бессмысленной гордостью.— Фу, дьявол! — сгинь!..
... Он не понимает, что за словом должно быть что-нибудь, — между прочим, что за словом должно быть дело; пожар или наводнение, ужас или радость. Ему это непонятно, — и он дает “последний чекан” слову...”
38.Если, по Мережковскому, Гоголь всю жизнь боролся с чертом” то в розановской интерпретации творчество Гоголя обретает черты сатанического формализма, где самоценное слово, освобождаясь от человеческого смысла, становится черной магией. И Розанов настолько проникается своей интерпретацией, что зовет на помощь крестную силу: “С нами крестная сила! чем оборониться от тебя?”
“Верою, подсказывает сердце. В ком затеплилось зернышко “веры”, — веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, — для того Гоголя воистину не было.
Никогда более страшного человека, — заключает Розанов, — ... подобия человеческого... не приходило на нашу землю”
39.Оставим розановские страхи, проклятья и заклинания как эмоциональный балласт, который замутняет суть дела, и рассмотрим дальше мысль Розанова. По его мнению, Гоголь бы не стал столь социально влиятельной фигурой, если бы был вовремя понят. Но Гоголя не поняли ни
он сам, ни его читатели. И вот это соединение двойного непонимания придало творчеству Гоголя значение “архимедовского рычага”: “Наши иллюзии творят жизнь не менее, чем самые заправские факты. Пусть в субъекте своем Гоголь не был ни реалистом, ни натуралистом; творило “дело” не то, чем он был в “субъекте”, но творило дело то, чем он казался в “объекте”... Жизнь и историю сотворило, и — огромную жизнь сотворило, именно принятие его за натуралиста и реалиста, именно то, что и “Ревизора” и “Мертвые души” все сочли (пусть ложно) за копию с действительности, подписав под творениями — “с подлинным верно”. Настаивание на этом — детское, нелепое, неумное — принадлежит последнему фазису деятельности Белинского и особенно 60-м годам. Оно-то, таковое понимание, пусть равное полному непониманию, однако и произвело весь “бурелом” в истории, оно и сообщило Гоголю огромную силу ломающего лома... И явился взрыв такой деятельности, такого подъема, какого за десятилетие назад нельзя было ожидать в довольно спокойной и эпической России...” 40Но кем же, однако, в представлении Розанова был Гоголь в субъекте? В статье “Отчего не удался памятник Гоголю” (1909) Розанов попытался дать развернутый ответ. В душе больших художников нередко зарождается особый вид метафизического безумия, о котором писал Платон в “Пире”, настаивая на том, что только люди, способные к безумию, приносят на землю глубокие откровения истины. Безумие Гоголя несло в себе исключительные черты. Оно было в нем всегда, с рождения, но впоследствии, особенно перед смертью, овладело всем его существом. Это было, по Розанову, преимущественно безумие тоски (“Скучно на этом свете, господа!”), которое дало особое направление его художественному зрению, и из-под “веселого рассказца” (“Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”) глянули меланхолические глаза, “тускло и странно уставленные на мир”: “И самую тоску он не мог ни рассеять, ни раскидать, едва ли даже умел постичь...”
41 Однако гоголевские глаза, глаза великого художника, взгляд которых имел особое свойство останавливаться и прилипать к уродливым, пошлым сторонам бытия, вырывать эти стороны из полной жизни и выдавать их за полную жизнь, — короче, эти “меланхолические глаза” смотрели не просто на абстрактные формы бытия, но именно на русскую землю так, что отражение бытия, искаженное внутренним безумием автора, вобрало в себя приметы реальной русской действительности, или, иными словами, русская действительность оказалась невольно и неожиданно жертвой черной магии, в результате чего она исказилась до неузнаваемости. То, что именно русская действительность оказалась перед меланхолическими глазами гениального художника, — явление, считает Розанов, случайное. С таким же успехом, или, лучше сказать, неуспехом, могли исказиться черты любой другой страны. Несчастье России состояло не в том, что на ее земле родился Гоголь (его метафизическая исключительность — его беда, а не России), а в том, что Россия поверила в искаженный образ как в достоверный и реальный. Гоголь смутил Россию: “Самая суть деда и суть “пришествия в Россию Гоголя” заключалась именно в том, что Россия была или, по крайней мере, представлялась сама по себе “монументальною”, величественною, значительною: Гоголь же прошелся по всем этим “монументам”, воображаемым или действительным, и смял их все, могущественно смял своими тощими, бессильными ногами, так что И следа от них не осталось, а осталась одна безобразная каша…”42Итак, в Гоголе необходимо различать метафизика с особым взглядом на мир и социального писателя. Розанов не ставит вопроса о том, насколько прав “метафизический” Гоголь. Он лишь отмечает его — по сравнению с Пушкиным — неполноценность, однобокость. Однако дефект души, придав специфическое направление творчеству, способствует отражению темного лика мира с невиданной силой — в
этом положительная миссия Гоголя. С таким взглядом на мир жить чудовищно трудно (Гоголь не выдержал), но взглянуть на мир гоголевскими глазами необходимо для полноты познания мира. Если п р а в и л ь н о читать Гоголя, утверждает Розанов, то вывод из его сочинений или читательский вздох, раздающийся после прочтения, звучит примерно так:— Темно... Боже, как темно в этом мире! Но даже Пушкин произнес совсем иные слова, признав правоту не “метафизического”, а “социального” Гоголя:
— Боже, как грустна наша Россия!
Так сказал Пушкин, “вот-вот после войны 12-го года, после царствования Екатерины II, и давший знаменитый о России ответ Чаадаеву.
Чаадаеву он мог ответить. Но Гоголю — не смог. Случилось хуже: он вдруг не захотел ответить ему, Пушкин вдруг согласился с Гоголем... Это удивительно. Тайна Гоголя, как-то связанная с его “безумием”, заключается в совершенной неодолимости всего, что он говорил в унизительном направлении, мнущем, раздавливающем, дробящем”
43.Энергия розановской мысли, как всегда, рождена полемикой, и надо сказать, что в той части своих размышлений, где Розанов выставляет недостаточность известного взгляда на Гоголя как на писателя сугубо “обличительного” направления, он оказывается достаточно убедительным. В самом деле, источник творчества
Гоголя связан с исключительным гоголевским видением мира, с его особыми онтологическими ощущениями, выразившимися в чувстве тоски, меланхолии. Если раннее творчество Гоголя позволительно рассматривать, опираясь на его собственное суждение, как преодоление тоски, болезненного состояния44, то позднейшие произведения Гоголя, особенно “Мертвые души”, заключают в себе сплав “метафизических” и социальных реакций писателя. Розанов подчиняет Гоголя “безумию тоски”, тем самым закрывая социальную тему Гоголя метафизической исключительностью. Но здесь уместнее всего говорить именно о сплаве. Дар Гоголя (отмеченный Пушкиным) “выставлять так ярко пошлость жизни, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем”, принадлежит, конечно, “метафизике”, но нацелен социально, “в глаза всем”. Наложение этого дара на реалии России породило карикатуру. Об этом прямо писал Гоголь (о чем Розанов умалчивает), изумляясь словам Пушкина (“Боже, как грустна наша Россия!”): “Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка!”Однако эта карикатура была, если так можно выразиться, конгениальна той социальной карикатуре, которую являла собой постдекабристская, николаевская Россия. Пошлость жизни в ее онтологическом значении совпала с социальной пошлостью, и мощь первого тома “Мертвых душ”, возможно, определилась этим уникальным тождеством социального и онтологического уровней. Когда же Гоголь нарушил тождество, насильственным образом подчинив свое онтологическое зрение христианской метафизике и заставив себя смотреть на мир не своими, а, так сказать, наемными глазами, то, как он ни вынуждал себя, нового отношения между онтологическим и социальным рядом не выстроилось, а выстроилась некоторая абстрактная схема,
которая могла найти свое выражение в публицистической книге (“Переписка”), но для художественного произведения она была непригодна. Отсюда — кризис; отсюда — сожжение второго тома. По сути дела. Гоголь, начиная с “Переписки”, попробовал взглянуть на мир глазами “Того, кто, — как он писал в “Авторской исповеди”, — есть источник жизни”, а следовательно, второй том “Мертвых душ” в своем замысле был равносилен второму “Творению”, то есть представлял собой художественно невыполнимую задачу.Розанов пытался защитить Россию от “клеветы” Гоголя, не осознавая того, что эта “клевета” достовернее любой “правды”. Самую же метафизическую исключительность Гоголя и источник его “беспредельной злобы”
45 Розанов находил в демонизме (“демон, хватающийся боязливо за крест”). Этот демонизм несовместим с христианством: “...Я как-то не умею представить себе, чтобы Гоголь “перекрестился”. Путешествовать в Палестину — да, был ханжою — да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. “Гоголь крестится” — точно медведь в менуэте”46. Но если Розанов верно определяет сложное отношение Гоголя к христианству, то только его собственной “беспредельной злобой”, которую он испытывает к Гоголю, можно объяснить его мнение о человеческих качествах писателя: “За всю деятельность и во всем лице ни одной благородной черты”47.Розанов настаивал на связи метафизической загадки Гоголя с половой сферой. Розанов, как известно, много писал о поле. Параллельно Фрейду он развивал теорию зависимости духовной жизни человека от своеобразия его половой структуры (см., в частности, его книгу “Люди лунного света”). Теория Розанова не воплотилась в какую-либо последовательную систему, ибо последовательная система и Розанов суть вещи несовместимые, однако его идеи были вполне ясны.
“Интересна половая загадка Гоголя... — пишет Розанов во втором “коробе” “Опавших листьев” (1915). — Он, бесспорно, “не знал женщины”. Что же было? Поразительная яркость кисти везде, где он говорит о покойниках... Везде покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник — нигде не “мертв”, тогда как живые люди удивительно мертвы... Ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают”
48. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, и не старух, а все “молоденьких и хорошеньких”49.Возможно, что розановская гипотеза о предрасположенности Гоголя к некрофилии ужаснет читателя, покажется ему возмутительной, но мне думается, что она прежде всего наивна. Сам Розанов не раз писал о смерти. И каждое его слово о смерти — вопль: “Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь”, или “Я кончен. Зачем же я жил?!!!”, или (любимое Мандельштамом): “Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого — “смерть”. Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя — уже определение, уже “что-то знаем”. Но ведь мы же об этом ничего незнаем. И, произнося в разговорах “смерть”, мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: “сколько часов в миске супа”
50. Но разговор о некрофилии Гоголя, в сущности, значит то, что Розанов не захотел заметить схожего, трагического отношения Гоголя к смерти, не понял того, что яркость гоголевской кисти “везде, где он говорит о покойниках”, имеет своей причиной не физиологический порок, а жгучий интерес писателя к самой неразрешимой проблеме смерти и страх перед ней (он выразился, в частности, в “Завещании”). Перед этим страхом, перед загадкой смерти, перед вопросом о смысле существования и литературы на грани, небытия розановский домысел неудовлетворителен. Тема “Гоголь и женщины” — достаточно нестандартная тема (здесь осталось много . загадок), но другая тема: “Гоголь и смерть” — ею явно не объясняется. Некрофилия пугает своим психофизиологическим вывертом, но остается в ряду сексуальной патологии. Смерть выпадает из всякого ряда, и в этом смысле она приобретает значение абсолютной патологии. Гоголь входил в заповедный мир смерти не как извращенец, слепой к смерти, по сути дела, подменяющий смерть похотью, а как платоновский “безумец”, ищущий возможность через смерть объяснить, понять и принять жизнь.2. ГОГОЛЬ И РЕВОЛЮЦИЯ
Никто не мог быть более решительным критиком розановского отношения или, я бы даже сказал, поведения по отношению к Гоголю, нежели сам Розанов, который совсем с иной точки зрения взглянул на творчество Гоголя после революционных событий 1917 года.
После революции мысль Розанова расслоилась. С одной стороны, он объявил русскую литературу виновницей революции и тем самым оказался в роли пророка, пророчество которого осуществилось. Не он ли все время предупреждал, предостерегал? “Собственно, никакого сомнения,— писал Розанов в своей последней книге “Апокалипсис нашего времени” (1918), — что Россию убила литература. Из слагающих “разложителей” России ни одного нет нелитературного происхождения”
51. Он развивает свою идею в статье “Таинственные соотношения”: “После того, как были прокляты помещики у Гоголя и Гончарова (“Обломов”), администрация у Щедрина (“Господа Ташкентцы”), история (“История одного города”), купцы у Островского, духовенство у Лескова (“Мелочи архиерейской жизни”) и, наконец, вот самая семья у Тургенева (“Отцы и дети” Тургенева перешли в какую-то чахотку русской семьи”, — пишет Розанов в той же статье. — В. Е.), русскому человеку не осталось ничего любить, кроме прибауток, песенок и сказочек. Отсюда и произошла революция. “Что же мне делать, что же мне наконец делать”. “Все — вдребезги”!!” 52.Но одновременно с этим совершенно другая тенденция вырвалась из-под розановского пера. Он — свидетель революции — обнаружил, что народ, выступивший в революции активной силой и показавший истинное свое лицо, вовсе не соответствует тому сказочному, смиренному, богобоязненному народу, который идеализировался Розановым в его четырех пунктах (см. выше). Славянофильское представление о народе оказалось мифом
53. Народ оказался не тот. Не той оказалась и государственность. С мукой переживая распад “былой Руси”, Розанов тем не менее вынужден констатировать: “Русь слиняла в два дня... Самое большее — в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей”54.Для Розанова наступила пора “переоценки ценностей”. После революции он убедился во внутренней гнилости самодержавной России, которой управляли “плоские бараны”, и пришел к выводу, что Россия была в конечном счете именно такой, какой ее изображала русская литература: обреченной империей.
Розанов так и не снял противоречия, существующего в его предсмертных мыслях, в которых Гоголь по-прежнему занимает важное место. Ведь Гоголь остается одним из “разложителей” России, однако при этом он прав: “Прав этот бес Гоголь”
55. Смена вех тем не менее поразительна: Розанов отказывается от славянофильства и выбирает между И. Киреевским и Чаадаевым — Чаадаева. “Явно, Чаадаев прав с его отрицанием России”, — утверждает Розанов, и одновременно происходит его примирение со Щедриным: “Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине. Щедрин, беру тебя и благословляю”56. Но особенный интерес представляет его переоценка Гоголя. Подчеркивая, что в этой переоценке главную роль сыграла революция (“Вообще — только революция, и — впервые революция оправдала Гоголя”), Розанов теперь выделяет Гоголя из русской литературы как писателя, первым сказавшего правду о России: “...все это были перепевы Запада, перепевы Греции и Рима, но особенно Греции, и у Пушкина, и у Жуковского, и вообще “у всех их”. Баратынский, Дельвиг, “все они”. Даже Тютчев. Гоголь же показал “Матушку Натуру” (подчеркнуто мной. — В. Е.). Вот она какова — Русь; Гоголь в затем — Некрасов” 57. Сознательно принижая Пушкина и видя в творчестве Гоголя не анаморфозу России, а “Матушку Натуру”. Розанов выбирает Гоголя в качестве своего союзника. Дело не ограничивается взглядом на Россию. Розанов выставляет Гоголя как близкого себе критика христианства. “Он был вовсе не русским обличителем, а европейским, — пишет Розанов; — и даже, что он был до известной степени — обличителем христианским, т. е. самого христианства. И тогда его роль вытекает совершенно иная, нежели как я думал о нем всю мою жизнь: роль Петрарки и творца языческого ренессанса” 58.В доказательство того, что Гоголь был “европейским обличителем”, Розанов ссылается на гоголевский отрывок “Рим”, где критика западноевропейской цивилизации XIX века, “лишившей мир Рафаэлей, Тициане в, Микель-Анджелов, низведшей к ремеслу искусстве”, предвосхищает “антиевропейские” идеи Достоевского и К. Леонтьева. Гоголь отказывает Европе не только
в глубоких мыслях (“везде намеки на мысли, и нет самих мыслей”), но даже в умении одеваться (“узенькие лоскуточки одеяний европейских”). Он язвит но поводу “уродливых, узких бородок, которые француз переделывает и стрижет себе по пяти раз в месяц”. Но эта критика отнюдь не свидетельствует об антихристианских настроениях автора “Рима”. Розанов настаивает на своей мысли, сопоставляя портрет прекрасной Аннунциаты, которую считает “албанкой”, а потому нехристианкой, с портретами русских христиан: Чичикова, Коробочки и др. Гоголю приписывается буквально следующий вывод: “Вот что принес на Землю Христос, каких Чичиковых, я Собакевичей, и Коробочек. Какое тупоумие и скудодушевность. Когда прежде была Аннунциата”59.Но гоголевская Аннунциата на самом деле была не “албанка”, а альбанка, то есть жительница римской окрестности. Что же касается героев “Мертвых душ”, то связь их существования с исторической неудачей христианства (связь, которую Розанов навязывал сознанию или по крайней мере подсознанию Гоголя) не менее сомнительна, нежели связь Аннунциаты с Албанией. Разочарование Розанова в христианстве, достигшее своего апогея в революционные годы, толкнуло его на явный произвол в толковании Гоголя. Потеряв веру в прошлое величие России, не чувствуя России новой, Розанов полагался только на молитву: “После Гоголя и Щедрина — Розанов с его м о л и т в о ю”
60. Но к кому обращалась эта молитва? Это так и осталось “загадкой” Розанова.Изменение отношения Розанова к Гоголю после революции не изменило, как мы видим, сути дела: Розанов до конца своих дней оставался пораженный какой-то странной эстетической слепотой по отношению к творчеству автора “Мертвых душ”. Почему, однако, Гоголь остался для него закрытой фигурой, “клубком, от которого, — как писал Розанов, — никто не держал в руках входящей нити”?
613. ГОГОЛЬ И СЛОВО
Роль Гоголя в судьбе России находилась, по мысли Розанова, в непосредственной зависимости от мощи гоголевского слова. Именно эта причина объясняет интерес Розанова к эстетике Гоголя. “Поразительно, — утверждал он в предисловии ко второму изданию “Легенды о Великом инквизиторе” (1901), — что невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже не нужного. Такой мощью слова никто другой не обладал”б2. Благодаря своей мощи слово Гоголя может оказаться убедительнее самой действительности: “Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все. Теряешь осязание. зрение и веришь только ему”
63. Невольно подчиняясь гоголевскому слову, Розанов говорит о “дьявольском могуществе” Гоголя, но он не удовлетворяется одной констатацией, стремится определить, чем вызвана такая мощь. С этой целью Розанов прибегает к сравнению гоголевского слова с пушкинским и находит, что “впечатление от Пушкина не так устойчиво. Его слово, его оценка как волна входит в душу и как волна же, освежив и всколыхав ее, — отходит назад, обратно: черта, проведенная ею в душе нашей, закрывается и зарастает; напротив, черта, проводимая Гоголем, остается неподвижною… Как преднамеренно ошибся Собакевич, составляя список мертвых душ, или как Коробочка не понимала Чичикова — это все мы помним в подробностях, прочитав только одни раз и очень давно; но что именно случилось с Германном во время карточной игры, — для того, чтобы вспомнить это, нужно еще раз открыть “Пиковую даму” 64.Гоголевское слово в самом деле обладает исключительной устойчивостью. Оно почти что не подвержено процессу разложения, тому естественному процессу, который вызван несовершенством читательской памяти. По прошествии времени читатель в той или иной степени забывает прочитанную книгу: размывается сюжет, распадаются внутрифабульные связи, персонажи утрачивают имена и т. д. Этот мало исследованный процесс разложения в конечном счете приводит к тому, что в памяти остается лишь общее настроение книги, ее индивидуальный “аромат”. С Гоголем происходит нечто обратное. Чем больше времени проходит после чтения поэмы, тем более выпуклым становится ее сюжет (за счет утраты, как мне лично думается, тех мест поэмы, которые в какой-то степени можно считать посторонними по отношению к общей ее структуре, например: история превращения Плюшкина в Плюшкина или история детства Чичикова), тем больше заостряются черты ее главных героев (тоже, очевидно, за счет некоторых утрат). Если так можно выразиться, время доводит Гоголя до полного совершенства.
Розанов искал объяснение “неизгладимости” читательского впечатления от “Мертвых душ” в общем течении авторской речи, которое, по его словам, “безжизненно”. Анализируя первую страницу поэмы, он писал: “Эго восковой язык, в котором ничего не шевелится, ни одно слово не выдвигается вперед и не хочет сказать больше, чем сказано во всех других. И где бы мы ни открыли книгу... мы увидим всюду эту же мертвую ткань языка, в которую обернуты все выведенные фигуры, как в свой общий саван”
65.Такой “мертвый язык”, по Розанову, не создает “картины”, воспроизводящей разнообразие действительности, но образует “мозаику слов”, “восковую массу слов”, которая уводит читателя в особый мир, отторгнутый от реальности и едва ли имеющий с ней какую-либо общую меру. В этом мире “совершенно нет живых лиц: это крошечные восковые фигурки, но все они делают так искусно свои гримасы, что мы долго, подозревали, уж не шевелятся ли они”
66.Тайна гоголевского слова вынуждает Розанова прибегнуть к занятию, которое было несвойственно ни ему самому, ни, в целом, направлению русской литературно-философской критики конца XIX — начала XX века. Единственный раз на протяжении своей деятельности Розанов производит текстологическое исследование — он пишет статью “Как произошел тип Акакия Акакиевича” (1894), в которой, опираясь на работы Н. С. Тихомирова, прослеживает все последовательные наброски повести, сопоставляет их с окончательным текстом, анализирует трансформацию реального
анекдота, положенного в основание “Шинели”.В результате Розанов приходит к выводу, что “сущность художественной рисовки у Гоголя заключалась в подборке к одной избранной, как бы тематической черте создаваемого образа других все подобных же, ее только продолжающих и усиливающих черт, со строгим наблюдением, чтобы среди них не замешалась хоть одна, дисгармонирующая им или просто с ними не связанная черта (в лице и фигуре Акакия Акакиевича нет ничего не безобразного, в характере — ничего не забитого). Совокупность этих подобранных черт, как хорошо собранный вогнутым зеркалом пук однородно направленных лучей, и бьет ярко, незабываемо в память читателя”
67.Таким образом возникает тип, а “тип в литературе — это уже недостаток, это обобщение; то есть некоторая переделка действительности”
68. По мнению Розанова, лица не слагаются в типы, несливаемостью своего лица ни с каким другим и отличается человек от всего другого в природе, и именно эту несливаемость как главную драгоценность в человеке искусство не должно разрушать. Эстетика Розанова признает лишь ту поэзию, которая “просветляет действительность и согревает ее, но не переиначивает, не искажает, не отклоняет от того направления, которое уже заложено в живой природе самого человека”69. Пушкин дает норму для правильного отношения к действительности, и его поэзия, продолжает Розанов, “не мешает жизни... в ней отсутствует болезненное воображение, которое часто творит второй мир поверх действительного и к этому миру силится приспособить первый”70.На мой взгляд, в своем анализе Розанов, во-первых, обедняет поэтику Гоголя, а во-вторых, упускает из виду всю ту могучую и плодотворную традицию мировой литературы, которая творила “второй мир поверх первого” не вследствие “болезненного воображения” писателя, но повинуясь основным законам литературного творчества. Фантастический элемент, изначально присущий литературе, доставшийся ей в наследство от фольклора, наиболее ярко выразившийся в произведениях Апулея, Рабле, Сервантеса, Свифта, Гофмана и других, обогащает литературу бесценной возможностью особым образом осмыслить реальность, расширить и углубить представление о ней. Гротеск есть средство опосредованного познания действительности, обнажения ее внутренней структуры, обнаружения запутанной системы ее онтологических корней. Литература гротескного реализма, в которой Гоголь сыграл выдающуюся роль, не ставит перед собою цель изобразить тот или иной тип человеческого характера. Тип — это среднеарифметическая фигура, выведенная из наблюдения над человеческой реальностью. Но разве герои “Мертвых душ” являются подобными фигурами? Скорее таковыми можно считать персонажей Гончарова и Тургенева. Гротескная литература изображает не тип, а скорее архетип характера (или сознания), который, воплощенный в человеческий образ, является дерзким допущением художника и по своей сущности наделен исключительными чертами. Когда Розанов задает вопрос, человек ли Плюшкин, и отвечает на него отрицательно, мотивируя это тем, что герои “Мертвых душ” “произошли каким-то особым способом, ничего общего не имеющим с естественным рождением”
71, это отрицание звучит в его устах как приговор, но мы имеем полное право согласиться с его отрицанием и со словами об “особом способе” рождения с легким сердцем, не видя в таком “способе” ничего криминального. Да, Плюшкин — не человек, он не способен к душевной метаморфозе, он — тождество, и если бы художник поставил его в такие условия, при которых Плюшкин изменил бы своей сущности, то вместо торжества добродетели случилась бы гибель поэмы. Жизнь Плюшкина в поэме обеспечена всей ее художественной структурой точно так же, как структура романа Сервантеса делает жизнеспособным Дон Кихота. Но поместите Плюшкина в роман Тургенева или Толстого — я тогда он действительно превратится в “мертвую душу”. Впрочем, трансплантация тургеневского героя в поэму Гоголя имела бы тот же летальный исход. Жизнь художественного героя всегда подчинена поэтике произведения; он “рифмуется” с нею; его свобода является преодолением материала, и в этом она сопоставима со свободой стихотворного слова — результатом незримого усилия гения.Вырванные из “питательной среды” произведений, герои Гоголя превращаются в окостеневшие понятия: маниловщина, хлестаковщина я пр. Но между Маниловым и маниловщиной — существенный разрыв. Манилов — исключение, предел, архетип; маниловщина — ординарное, среднеарифметическое, типическое понятие. Споря с Гоголем, Розанов, по сути дела, ратует за “разбавление” Гоголя (так разбавляют сироп газированной водой). Но гоголевские герои — которые действительно собраны автором вогнутой линзой в одни луч, отчего, ярко вспыхнув, они мгновенно сгорают, обращаются в прах, и их продолжение (также, как и их предыстория) немыслимо — в краткий момент вспышки освещают такие потаенные стороны человеческой природы, какие при ровном, распыленном свете увидеть почти невозможно.
Отрицание Гоголя связано у Розанова в немалой степени также с его отношением к смеху. Розанов отождествляет смех с сатирическим смехом. Видя в смехе лишь обличение, зубоскальство, издевательство, проклятие, Розанов полагает, что “смеяться — вообще недостойная вещь, что смех есть низшая категория человеческой души... и что “сатира” от ада и преисподней, и пока мы не пошли в него и живем на земле... сатира вообще недостойна нашего существования и нашего ума”
72.Смех, по Розанову, — составная часть нигилизма, но “смех не может ничего убить. Смех может только придавить”
78. Имея подобное представление о смехе, Розанов не мог не увидеть Гоголя как фигуру “преисподней”.Если возможно себе вообразить два противоположных полюса отношения к смеху, то это полюса Розанова и М. Бахтина.
В статье “Рабле и Гоголь” М. Бахтин вскрыл природу гоголевского смеха и справедливо сказал о том, что “положительный”, “светлый”, “высокий” смех Гоголя, выросший на почве народной смеховой культуры, не был понят (во многом он не понят и до сих пор). Этот смех, несовместимый со с мехом сатирика, и определяет главное в творчестве Гоголя”
74. Очевидно, Бахтин излишне раблезирует Гоголя, оставляя вне анализа трагические ноты его творчества, которые “приглушают” гоголевский смех, а порою и “убивают” его, но самая постановка вопроса о смехе Гоголя несомненно приближает нас к разгадке “клубка” гоголевского творчества.Итак, в борьбе с Гоголем Розанов в конечном счете честно признал свое поражение. Парадоксально, но факт: революция открыла Розанову глаза на правду Гоголя.
В поражении Розанова нет ничего особенно удивительного. В сущности, с Гоголем не мог справиться и... сам Гоголь. Важен, однако, не только итог, но и сам смысл борьбы. Литературно-критическая интуиция не подвела Розанова: именно в Гоголе он нашел сосредоточие наиболее острых проблем, мучавших русскую литературную мысль в течение десятилетий. В споре с Гоголем Розанов предстал как порождение и уникальное выражение духовной и умственной смуты, охватившей часть российской интеллигенции в предреволюционные годы. Гоголь же со своей стороны предстал как художник, загадка которого неисчерпаема, то есть, стало быть, как истинный творец.
1 Подробнее об антигоголевских высказываниях в русской критике см, в книге Ю. Манна “В поисках живой души”, М., 1984.
2
Более общие данные о жизни и творчестве Розанова см. в интересной, хотя и достаточно схематичной, статье А. Латыниной в “Вопросах литературы”, 1975, № 2.3
Виктор Шкловский, Розанов, Пг., 1921.4
См.: Василий Розанов, Избранное, Munchen, 1970, с. 442.5
В. В. Розанов, Литературные очерки, СПб., 1902, с. 94.6
Василий Розанов, Избранное, с. 238.7
Там же, с. 50.8
Там же, с. 238.9
Там же, с. 380.10
В. В. Розанов, Литературные очерки, с. 95.11
Там же, с. 150.12
Там же, с. 151.13
В. В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе, СПб., 1902, с. 10.14
Там же.15
В. В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе, с. 13216
Там же, с. 10.17
Там же, с. 11.18
Там же, с. 134.19
А. В. Дружинин, Собр. соч., т. VII, СПб., с. 59 — 60.20
В. В. Розанов, Литературные очерки, с. 88.21
В. В. Розанов, Литературные очерки, с. 253 — 254.22
Там же, с. 250.23
В. В. Розанов, Литературные очерки, с. 217.24
Василий Розанов, Избранное, с. 387.25
Василий Розанов, Избранное, с. 447.26
Там же, с. 139.27
Василий Розанов, Избранное, с. 33.28
Там же. с. 57.29
Там же, с. 175.30
Там же, с. 159.31
В. В. Розанов, Среди художников, СПб., 1914, с. 13.32
Василий Розанов, Избранное, с. 160.33
Там же, с. 23.34
Розанов считал, что “не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства — было преступлением, граничащим со злодеянием”. Но и Чернышевский сам “виноват”: “Каким образом, чувствуя в груди такой запас энергии, было, в целях прорваться к делу, не расцеловать ручки всем генералам... — лишь бы дали помочь народу...” (Василий Розанов, Избранное, с. 14).35
См. статью И. Соловьевой и В. Шитовой “А. С. Суворин: портрет на фоне газеты”. — “Вопросы литературы”, 1977, № 2.36
Василий Розанов, Избранное, с. 119.37
В. В. Розанов, Среди художников, с. 262.38
Василий Розанов, Избранное, с. 119.39
Там же, с. 119 — 120.40
В. В. Розанов, Среди художников, с. 261 — 262.41
Там же, с. 278.42
В. В. Розанов, Среди художников, с. 280.43
Там же, с. 281.44
См.: Н. В. Гоголь, Авторская исповедь.45
Василий Розанов, Избранное, с. 170.46
Там же, с. 293.47
Василий Розанов, Избранное, с. 170.48
Это фактически неверно. Вспомним такие яркие “мужские” смерти, как смерть прокурора в “Мертвых душах” или — Акакия Акакиевича. Развивая какую-либо дорогую для него мысль, Розанов порою забывает или игнорирует общеизвестные факты.49
Василий Розанов, Избранное, с. 292 — 293.50
Там же, с. 105.51
Василий Розанов, Избранное, с. 492.52
“Книжный угол”, 1918, № 4, с. 9.53
В этом признавался не один только Розанов, но и ряд других философов, которые в той или иной степени “славянофильствовали” до революции; в частности, С. Булгаков и Н. Бердяев.54
Василий Розанов, Избранное, с. 446.55
Там же, с. 445.56
Там же, с. 563.57
“Книжный угол”, 1918, № 3, с. 9.58
“Книжный угол”, 1918, № 3, с. 9 — 10.59
Там же, с. 10.60
Василий Розанов, Избранное, с. 563.61
В. В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе, с. 11.62
В. В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе, с. 11.63
Василий Розанов, Избранное, с, 238.64
В. В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе, с. 130.65
В. В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе, с. 131.66
Там же. с. 132.67
Там же, с. 140.68
В. В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе, с. 128.69
Там же, с. 129.70
Там же.71
Там же, с. 132.72
Василий Розанов, Избранное, с. 334.73
Там же, с. 30.74
М. Бахтин, Вопросы литературы и эстетики, М., 1975, с. 491.